ИСТОРИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО КРИЗИСА

Методологическое исследование

 

Камень, который презрели строители,

стал во главу угла…

 

1

В последнее время все чаще раздаются голоса, выдвигающие проб­лему общей психологии как проблему первостепенной важности. Мнение это, что самое замечательное, исходит не от философов, для которых обобщение сделалось профессиональной привычкой; даже, не от теоретиков-психологов, но от психологов-практиков, разрабатывающих специальные области прикладной психологии, от психиатров и психотехников, представителей наиболее точной и конкретной части нашей науки. Очевидно, отдельные психологические дисциплины в развитии исследования, накопления фактического ма­териала, систематизации знания и в формулировке основных поло­жений и законов дошли до некоторого поворотного пункта. Даль­нейшее продвижение по прямой линии, простое продолжение все той же работы, постепенное накопление материала оказываются уже бесплодными или даже невозможными. Чтобы идти дальше, надо наметить путь.

Из такого методологического кризиса, из осознанной потребно­сти отдельных дисциплин в руководстве, из необходимости — на из­вестной ступени знания — критически согласовать разнородные данные, привести в систему разрозненные законы, осмыслить и проверить результаты, прочистить методы и основные понятия, за­ложить фундаментальные принципы, одним словом, свести начала и концы знания,— из всего этого и рождается общая наука.

Понятие общей психологии поэтому вовсе не совпадает с понятием основной, центральной для ряда отдельных, специальных дис­циплин теоретической психологии. Эту последнюю, в сущности, психологию взрослого нормального человека, следовало бы рассматри­вать как одну из специальных дисциплин наряду с зоопсихологией и психопатологией. То, что она играла и до сих пор отчасти продол­жает играть роль какого-то обобщающего фактора, формирующего до  известной степени строй и систему специальных дисциплин, снабжающего их основными понятиями, приводящего их в соответ­ствие с собственной структурой, объясняется историей развития науки, но не логической необходимостью. Так на деле было, отчасти есть и сейчас, но так вовсе не должно быть и не будет, потому что это не вытекает из самой природы науки, а обусловлено внешними, посторонними обстоятельствами; стоит им измениться, как психология нормального человека утратит руководящую роль. На наших глазах это начинает отчасти сбываться. В психологических систе-

292

мах, культивирующих понятие бессознательного, роль такой руко­водящей дисциплины, основные понятия которой служат исход­ными пунктами для родственных наук, играет патопсихология. Таковы, например, системы 3. Фрейда, А. Адлера² и Э. Кречмера.

У последнего эта определяющая роль патопсихологии связана уже не с центральным понятием бессознательного, как у Фрейда и Адлера, т. е. не с фактическим приоритетом данной дисциплины в смысле разработки основной идеи, а с принципиально методоло­гическим воззрением, согласно которому сущность и природа изу­чаемых психологией явлений раскрываются в наиболее чистом виде в их крайних, патологических выражениях. Следовательно, надо идти от патологии к норме, из патологии объяснять и понимать нормального человека, а не наоборот, как это делалось до сих пор. Ключ к психологии — в патологии; не потому только, что послед­няя нащупала и изучила раньше других корень психики, но пото­му, что такова внутренняя природа вещей и обусловленная ею при­рода научного знания об этих вещах. Если для традиционной пси­хологии всякий психопат есть как предмет изучения более или ме­нее — в различной степени — нормальный человек и должен опре­деляться по отношению к последнему, то для новых систем всякий нормальный человек есть более или менее сумасшедший и должен психологически пониматься именно как вариант того или иного патологического типа. Проще говоря, в одних системах нормаль­ный человек рассматривается как тип, а патологическая личность — как разновидность или вариант основного типа; в других, наобо­рот, патологическое явление берется за тип, а нормальное — за ту или иную его разновидность. И кто может предсказать, как решит этот спор будущая общая психология?

Из таких же двойственных — наполовину фактических, наполо­вину принципиальных — мотивов главенствующая роль в третьих системах отводится зоопсихологии. Таковы, например, в своем большинстве американские курсы психологии поведения и русские курсы рефлексологии, развивающие всю систему из понятия ус­ловного рефлекса и группирующие вокруг него весь материал. По­мимо фактического приоритета в разработке основных понятий поведения зоопсихология принципиально выдвигается рядом ав­торов как общая дисциплина, с которой должны быть соотнесены другие дисциплины. То, что она является логическим началом нау­ки о поведении, отправной точкой для всякого генетического рас­смотрения и объяснения психики, то, что она есть чисто биологи­ческая наука, обязывает именно ее выработать фундаментальные понятия науки и снабдить ими соседние дисциплины.

Таков, например, взгляд И. П. Павлова, То, что делают пси­хологи, по его мнению, не может отразиться на зоопсихологии, но то, что делают зоопсихологи, весьма существенно определяет рабо­ту психологов; те строят надстройку, а здесь закладывается фунда-

293

мент (1950). И на деле источником, откуда мы черпаем теперь все основные категории для исследования и описания поведения, ин­станцией, с которой мы сверяем наши результаты, образцом, по которому мы выравниваем наши методы, является зоопсихология.

Дело опять приняло как раз обратный порядок по сравнению с традиционной психологией. В ней отправной точкой был чело­век; мы исходили из человека, чтобы составить себе представление о психике животного; мы по аналогии с собой толковали проявления его души. При этом дело отнюдь не всегда сводилось к грубому ант­ропоморфизму; часто серьезные методологические основания дик­товали такой ход исследования: субъективная психология и не мог­ла быть иной. Она в психологии человека видела ключ к психоло­гии животных, в высших формах — ключ к пониманию низших. Не всегда ведь исследователь должен идти тем же путем, каким шла природа, часто выгоднее путь обратный.

Так, Маркс указывал на этот методологический принцип «обрат­ного» метода, когда утверждал, что «анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. I, с. 42). «Намеки же на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже из­вестно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т.д. Однако вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые смазывают все исторические различия и во всех формах общества видят формы буржуазные. Можно понять оброк, десятину и т. д., если известна земельная рента, однако нельзя их отождествлять с последней» (там же).

Понять оброк, исходя из ренты, феодальную форму из буржуазной — это и есть тот же самый методологический прием, посредством которого мы постигаем и определяем мышление и начатки речи у животных, исходя из развитого мышления и речи человека. Понять до конца какой-нибудь этап в процессе развития и самый процесс можно, только зная конец процесса, результат, направление, куда и во что развивалась данная форма. При этом речь идет, конечно, только о методологическом перенесении основных категорий и по­нятий от высшего к низшему, а отнюдь не о перенесении фактиче­ских наблюдений и обобщений. Например, понятия о социальной категории класса и классовой борьбе открываются в наиболее чис­той форме при анализе капиталистического строя, но эти же понятия являются ключом ко всем докапиталистическим формациям общест­ва, хотя мы встречаемся там всякий раз с другими классами, с дру­гой формой борьбы, с особой стадией развития этой категории. Но все эти особенности, отличая от капиталистических форм истори­ческое своеобразие отдельных эпох, не только не стираются, но, напротив, впервые становятся доступными изучению только тогда, когда мы подходим к ним с категориями и понятиями, полученными из анализа другой, высшей формации.

294

«Буржуазное общество,— поясняет Маркс,— есть наиболее раз­витая и наиболее многообразная историческая организация произ­водства. Поэтому категории, выражающие его отношения, понима­ние его структуры, дают вместе с тем возможность заглянуть в структуру и производственные отношения всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно было построено. Некоторые еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов продолжают влачить существование внутри буржуазного общества, а то, что в прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения и т. д.» (там же). Имея конец пути, можно легче всего понять и весь путь в целом, и смысл от­дельных этапов.

Таков один из возможных методологических путей, достаточно оправдавший себя в целом ряде наук. Приложим ли он к психоло­гии? Но Павлов именно с методологической точки зрения отрицает путь от человека к животному; не фактическое различие в явлени­ях, а познавательная бесплодность и неприменимость психологи­ческих категорий и понятий является причиной того, что он защи­щает обратный «обратному», т.е. прямой путь исследования, пов­торяющий путь, которым шла природа. По его словам, «нельзя с психологическими понятиями, которые по существу дела непро­странственны, проникнуть в механизм поведения животных, в ме­ханизм этих отношений» (1950, с. 207).

Дело, следовательно, не в фактах, а в понятиях, т. е. в способе мыслить эти факты. «Наши факты мыслятся в форме пространства и времени; у нас это совершенно естественнонаучные факты; пси­хологические же факты мыслятся только в форме времени»,— гово­рит он (там же, с. 104). Что речь идет именно о разнице в понятиях, а не в явлениях и что Павлов хочет не только отвоевать независи­мость для своей области исследования, но и распространить ее влия­ние и руководство на все сферы психологического знания, видно из его прямых указаний на то, что спор идет не только об эмансипа­ции от власти психологических понятий, но и о разработке психо­логии при помощи новых пространственных понятий.

По его мнению, наука перенесет раньше или позже объективные данные на психику человека, «руководясь подобием или тождеством внешних проявлений», и объяснит природу и механизм сознания (там же, с, 23). Его путь — от простого к сложному, от животного к человеку. «Простое, элементарное,— говорит он,— понятно без сложного, тогда как сложное без элементарного уяснить невозмож­но». Из этих данных составится «основной фундамент психологи­ческого знания» (там же, с. 105). И в предисловии к книге, излагаю­щей 20-летний опыт изучения поведения животных, Павлов заявля­ет, что он «глубоко, бесповоротно и неискоренимо убежден, что здесь, главнейшим образом на этом пути», удастся «познать меха­низм и законы человеческой натуры (там же, с. 17).

295

Вот новая контроверза между изучением животных и психоло­гией человека. Положение, по существу, очень сходное с контро­верзой между патопсихологией и психологией нормального челове­ка. Какой дисциплине главенствовать, объединять, вырабатывать основные понятия, принципы и методы, сверять и систематизиро­вать данные всех других областей? Если раньше традиционная психология рассматривала животное как более или менее отдален­ного предка человека, то теперь рефлексология склонна рассматри­вать человека как «животное двуногое, без перьев», по Платону. Прежде психика животного определялась и описывалась в понятиях и терминах, добытых в исследовании человека, ныне поведение жи­вотных дает «ключ к пониманию поведения человека», а то, что мы называем «человеческим» поведением, понимается только как произ­водная от ходящего в выпрямленном положении и потому говоряще­го и обладающего руками с развитым большим пальцем животного.

И опять мы можем спросить: кто, кроме будущей общей психологии, разрешит эту контроверзу между животными и человеком в психологии, контроверзу, от решения которой зависит ни много"¹ ни мало: вся будущая судьба этой науки?