10

Мы переходим к положительным формулировкам. На отрывочных анализах отдельных элементов науки мы научились видеть в ней сложное, динамически и закономерно развивающееся целое. Какой же этап развития переживает наша наука сейчас, какой смысл и ка­кова природа переживаемого ею кризиса и каков его исход? Перехо­дим к ответу на эти вопросы. При некотором знакомстве с методо­логией (и историей) наук наука начинает представляться не в виде мертвого, законченного, неподвижного целого, состоящего из гото­вых положений, а в виде живой, постоянно развивающейся и идущей вперед системы доказанных фактов, законов, предположений, пост-

369

роений и выводов, непрерывно пополняемых, критикуемых, прове­ряемых, частично отвергаемых, по-новому истолковываемых и ор­ганизуемых и т. д. Наука начинает пониматься диалектически в ее движении, со стороны ее динамики, ее роста, развития, эволюции. С этой же точки зрения следует оценить и осмыслить каждый этап развития. Итак, первое, от чего мы отправляемся,— это признание кризиса. В чем его смысл — понимают по-разному. Вот важнейшие типы истолкования этого смысла.

Прежде всего, есть психологи, отрицающие наличие кризиса вовсе. Таковы Челпанов и вообще большинство русских психологов старой школы (один Ланге да еще Франк видели, что делается в на­уке). По мнению таких психологов, все в науке благополучно, как в минералогии. Кризис пришел извне: некоторые лица затеяли ре­форму науки, официальная идеология потребовала пересмотра на­уки. Но ни для того, ни для другого нет объективных оснований в самой науке. Правда, в процессе спора пришлось признать, что и в Америке затеяли реформу науки, но от читателя самым тщательным образом, а может быть, и искренне, скрывалось, что ни один психо­лог, оставивший след в науке, не миновал кризиса. Первое понимание настолько слепо, что не представляет для нас интереса. Оно объясня­ется вполне тем, что психологи этого типа, в сущности, эклектики и популяризаторы чужих идей, не только никогда не занимались исследованием и философией своей науки, но даже критически не оценивали всякой новой школы. Они принимали все: вюрцбургскую школу и феноменологию Гуссерля, экспериментатику Вундта — Титченера⁴¹ и марксизм, Спенсера и Платона. Не только теоретически такие люди вне науки, когда речь идет о больших в ней поворотах, но и практически они не играют никакой роли: эмпирики — они предали эмпирическую психологию, защищая ее; эклектики — они ассимилировали все, что успели, из враждебных им идей; популяризаторы — они ни для кого не могут быть врагами, они будут популя­ризировать ту психологию, которая победит. Уже сейчас Челпанов много печется о марксизме; скоро он будет изучать рефлексологию, и первый учебник победившего бихевиоризма составит именно он или его ученик. В целом это профессора и экзаменаторы, организа­торы и культуртрегеры, но ни одно исследование сколько-нибудь значительного характера не вышло из их школ.

Другие видят кризис, но для них все оценивается весьма субъ­ективно. Кризис разделил психологию на два лагеря. Граница меж­ду ними всегда проходит между автором такого взгляда и всем ос­тальным миром. Но, по выражению Лотце⁴², даже полураздавленный червь противопоставляет свое отражение всему миру. Это официальная точка зрения воинствующего бихевиоризма. Уотсон пола­гает, что есть две психологии: правильная — его — и неправильная; старая умирает от своей половинчатости; самая большая деталь, которую он видит,— это существование половинчатых психологов;

370

средневековые традиции, с которыми не хотел порвать Вундт, погу­били психологию без души (Дж. Уотсон, 1926). Как видите, все уп­рощено до крайности: никакой особой трудности превращения пси­хологии в естественную науку нет — для Уотсона это совпадает с точкой зрения обыкновенного человека, т. е. методологией здравого-смысла. Так же, в общем, оценивает, эпохи в психологии Бехтерев: все до Бехтерева — ошибка, все после Бехтерева — истина. Так же оценивают кризис многие из психологов: это, как субъективная, са­мая легкая и первая наивная точка зрения. Психологи, которых мы рассматривали в главе о бессознательном, рассуждают тоже так: есть эмпирическая психология, пропитанная метафизическим идеа­лизмом, это пережиток; и есть истинная методология эпохи, совпада­ющая с марксизмом. Все, что не есть первое, есть уже тем самым вто­рое, раз не дано никакого третьего.

Психоанализ во многом противоположен эмпирической психоло­гии. Уже одного этого достаточно, чтобы признать его системой марк­систской! Для этих психологов кризис совпадает с той борьбой, ко­торую они ведут. Есть союзники и враги, других различий нет.

Не лучше и объективно-эмпирические диагнозы кризиса: подсчи­тывается число школ и выставляется балл кризиса. Олпорт, пере­числяя течения американской психологии, встал на эту точку зре­ния — подсчета школ — школа Джемса и школа Титченера, бихевиоризм и психоанализ. При этом перечисляются рядом еди­ницы, участвующие в разработке науки, но ни малейшей попытки проникнуть в объективный смысл того, что защищает каждая школа, в динамические отношения между школами, не делается.

Ошибка усугубляется, когда в таком положении начинают видеть принципиальную характеристику кризиса. Тогда стирается грань между этим кризисом и всяким другим, между кризисом в психоло­гии и во всякой другой науке, между всяким частным разногласием и спором и кризисом, одним словом, допускается антиисторический и антиметодологический подход, приводящий обычно к абсурду.

Ю. В. Португалов, желая доказать неокончательность и отно­сительность рефлексологии, не только скатывается в чистейший аг­ностицизм и релятивизм, но приходит к прямой нелепости. «По хи­мии, механике, электрофизике и электрофизиологии головного мозга идет сплошная ломка и ничего еще ясного и определенного не дока­зано» (Ю. В. Португалов, 1925, с. 12). Доверчивые люди верят в естествознание, но «когда мы остаемся в своей медицинской среде, то действительно ли мы, положа руку на сердце, верим в столь незы­блемую и стойкую силу естествознания... и верит ли само естество­знание... в свою незыблемость, стойкость и истинность» (там же). Дальше идет перечисление смены теорий в естествознании, причем все свалено в одну кучу; между незыблемостью или нестойкостью отдельной теории и всего естествознания ставится знак равенства, и то, что составляет основу истинности естествознания — смену те-

371

орий и взглядов,— выдают за доказательство его бессилия. Что это агностицизм, совершенно ясно, но два момента заслуживают быть отмеченными для дальнейшего: 1) при всем хаосе взглядов, которы­ми рисуется естествознание, не имеющее ни одной устойчивой точки, незыблемой оказывается только... субъективная детская психология, основанная на интроспекции; 2) среди всех наук, доказывающих не­состоятельность естествознания, между оптикой и бактериологией приводится геометрия. Оказывается: «Эвклид⁴³ говорил, что сумма углов треугольника равняется двум прямым; Лобачевский⁴⁴ раз­венчал Эвклида и доказал, что сумма углов треугольника меньше двух прямых, а Риман^№ развенчал Лобачевского и доказал, что сумма углов треугольника больше двух прямых» (там же, с. 13).

Мы еще не раз встретимся с аналогией между геометрией и пси­хологией, и поэтому стоит запомнить этот образец аметодологичности: 1) геометрия — естественная наука, 2) Линней⁴⁶ — Кювье⁴⁷ — Дарвин так же «развенчивали» друг друга, как Эвклид — Лобачев­ский — Г. Ф. Б. Риман), 3) наконец, Лобачевский развенчал Эвк­лида и доказал... Но даже элементарная грамотность включает в себя знание о том, что речь идет не о познании реальных треугольни­ков, а идеальных фигур в математических — дедуктивных системах, где три эти положения вытекают из трех разных предпосылок и не противоречат друг другу, как иные арифметические системы счета не противоречат десятичной. Они сосуществуют, и в этом весь их смысл и методологическая природа. Но какую цену может иметь для диагноза кризиса в индуктивной науке точка зрения, которая всякие два имени в последовательном порядке считает кризисом, а всякое новое мнение — опровержением истины?

Ближе к истине диагноз К. Н. Корнилова (1925), который видит борьбу двух течений — рефлексологии и эмпирической психологии и их синтез — марксистскую психологию.

 

Уже Ю. В. Франкфурт (1926) выставил мнение, что рефлексоло­гию нельзя брать за одни скобки, что в ней есть противоположные тенденции и направления. Еще более это верно в отношении эмпири­ческой психологии. Единой эмпирической психологии не существует вовсе. Да и вообще эта упрощенная схема скорее создана как про­грамма боевых действий для критической ориентировки и размеже­вания, чем как анализ кризиса. Для последнего ей недостает ука­зания на причины, тенденцию, динамику, прогноз кризиса; она есть логическая группировка наличных в СССР точек зрения — только.

Итак, во всем рассмотренном до сих пор нет теории кризиса, а есть субъективные, с точки зрения воюющих сторон составленные ре­ляции штабов. Здесь важно победить противника, никто не станет тратить время на то, чтобы изучить его.

Еще ближе и уже в зародыше теорию кризиса представляет Н. Н. Ланге. Однако у него больше чувства кризиса, чем его пони­мания. Ему нельзя доверять даже в исторических справках. Для него

372

кризис начался с падения ассоцианизма—ближайший повод он прини­мает за причину. Установив, что в психологии «происходит ныне не­который общий кризис», он продолжает: «Он состоит в смене прежнего ассоцианизма новой психологической теорией» (Н. Н. Ланге, 1914, с. 43). Это неверно уже потому одному, что ассоцианизм никогда не был общепризнанной психологической системой, составляющей стер­жень науки, а был и до ныне остается одним из борющихся течений, сильно подкрепленных в последнее время и возрождающихся в реф­лексологии и бихевиоризме. Психология Милля, Бэна и Спенсера не была никогда чем-либо больше, чем то, что она есть сегодня. Она боролась сама против психологии способностей (И. Гербарт) так же, как и теперь сражается с ней. Это весьма субъективная оцен­ка — видеть в ассоцианизме корень кризиса: сам Ланге считает его корнем отрицания сенсуалистической доктрины; но и по сегодня гештальттеория формулирует главный грех -всей психологии — в том числе и новейшей — как ассоцианизм.

На самом деле генеральная черта разделяет не сторонников и противников этого принципа, а сложившиеся на гораздо более глу­боких основах группировки. Далее, не совсем верно сводить ее к борьбе воззрений отдельных психологов: важно вскрыть то общее и противоречивое, что стоит за отдельными мнениями. Ложная ориен­тировка Ланге в кризисе погубила его собственную работу: защищая принцип реалистической, биологической психологии, он бьет по Рибо и опирается на Гуссерля и других крайних идеалистов, отри­цавших возможность психологии как естественной науки. Но кое-что, и немаловажное, он установил верно. Вот верные тезисы:

1. Отсутствие общепризнанной системы науки. Каждое изложе­ние психологии у виднейших авторов построено по совершенно иной системе. Все основные понятия и категории толкуются по-раз­ному. Кризис касается самых основ науки.

2. Кризис разрушителен, но благотворен: в нем скрывается рост науки, обогащение ее, сила, а не бессилие или банкротство. Серьез­ность кризиса вызвана промежуточностью ее территории между соци­ологией и биологией, между которыми Кант хотел разделить психо­логию.

3. Никакая психологическая работа невозможна без установле­ния основных принципов этой науки. Прежде чем приступить к по­стройке, надо заложить фундамент.

4. Наконец, общая задача — выработка новой теории — «об­новленной системы науки». Однако глубоко неверно понимал он эту задачу: она состоит для него «в критической оценке всех современных психологических направлений и попытке их соглашения» (Н. Н. Ланге, 1914, с. 43). Он и пытался согласовать несогласуемое: Гус­серля и биологическую психологию; вместе с Джемсом он нападал на Спенсера и с Дильтеем отказывался от биологии. Мысль о воз­можности соглашения явилась для него выводом из той мысли, что

373

«переворот произошел» «против ассоцианизма и физиологической психологии» (там же, с. 47) и что все новые течения связаны общно­стью исходной точки и цели. Поэтому у него суммарная характерис­тика кризиса: землетрясение, болотистая местность и пр. Для него «настал период хаоса» и задача сводится к «критике и логической об­работке» разных мнений, порожденных общей причиной. Это кар­тина кризиса, как она рисовалась участникам борьбы в 70-х гг. XIX в. Личный опыт Ланге — лучшее свидетельство борьбы реаль­ных сил, действующих и определяющих кризис: соединение субъек­тивной и объективной психологии считает он необходимым посту­латом психологии, вместо того чтобы видеть в этом предмет спора и проблему. Вслед за тем он проводит эту двойственность через всю систему. Противополагая свое реалистическое или биологическое понимание психики идеалистической концепции П. Наторпа^4в (1909), он на деле принимает существование двух психологии, как мы увидим ниже.

Но самое любопытное заключается в том, что Эббингауз, которого Ланге считает ассоцианистом, т.е. докритическим психологом, вер­нее определяет кризис: по его мнению, сравнительное несовершенст­во психологии выражается в том, что относительно почти всех наи­более общих ее вопросов споры до сих пор не прекращаются. В дру­гих науках есть единодушие по всем последним принципам или ос­новным воззрениям, которые должны быть положены в основу ис­следования, а если и происходит изменение, оно не носит характера кризиса: согласие скоро вновь восстанавливается. Совсем иначе, по мысли Г. Эббингауза (1912), обстоит дело в психологии. Здесь эти основные воззрения постоянно подвергаются живому сомнению, постоянно оспариваются.

В несогласии Эббингауз видит хроническое явление — отсут­ствие ясных, достоверных основ у психологии. И тот Брентано, с имени которого Ланге отсчитывает кризис, в 1874г. выдвинул требо­вание, чтобы вместо многих психологии была создана одна психоло­гия. Очевидно, к тому времени уже было не только много направле­ний вместо одной системы, но много психологии. Это вернейший ди­агноз кризиса и сейчас. Методологи и сейчас утверждают, что мы стоим у того же пункта, который отметил Брентано (Л. Бинсвангер, 1922). Это значит, что в психологии происходит не борьба воззре­ний, которые можно привести к соглашению и которые уже объеди­нены общностью врага и цели; даже не борьба течений или направле­ний внутри одной науки, а борьба разных наук. Есть много психоло­гии — это значит: борются различные, взаимно исключающие друг друга реальные типы науки. Психоанализ, интенциональная пси­хология^4В, рефлексология — это все типы разных наук, отдельные дисциплины, тендирующие к превращению в общую психологию, т. е. к подчинению и исключению других дисциплин. Мы видели и смысл, и объективные признаки этой тенденции к общей науке. Нет большей

374

ошибки, чем принять эту борьбу за борьбу воззрений, Бинсвангер начинает с упоминания о требовании Брентано и замечаний В. Вин-дельбанда⁵⁰, что психология у каждого представителя начинается сначала. Причину этого он видит не в недостатке фактического ма­териала, который собран в изобилии, и не в отсутствии философско-методологических принципов, которых тоже достаточно, а в отсут­ствии совместной работы между философами и эмпириками в психо­логии: «Нет ни одной науки, где теория и практика шли бы столь различными путями» (Л. Бинсвангер, 1922, с. 6). Психологии недо­стает методологии — вот вывод этого автора, и главное в том, что методологию сейчас нельзя создать. Нельзя сказать, чтобы общая пси­хология уже исполнила свои задачи как ветвь методологии. Напро­тив, куда ни глянь, везде царит несовершенство, неуверенность, сомнения, противоречие. Мы можем говорить только о проблеме общей психологии и даже не о ней, но о введении в нее (там же, с. 5). У психологов Бинсвангер видит «смелость и волю к [созданию новой] психологии». Для этого им надо разорвать со столетними предрассуд­ками, и это показывает одно: общая психология еще и сегодня не со­здана. Мы не должны спрашивать, как то делает Бергсон, что было бы, если бы Кеплер, Галилей⁵¹, Ньютон были психологами, но что может еще произойти, несмотря на то, что они были математиками (там же).

Итак, может показаться, что хаос в психологии вполне естест­венный и смысл кризиса, который осознала психология, таков: существует много психологии, которые имеют тенденцию создать одну психологию путем выделения общей психологии. Для этой последней не хватает Галилея, т. е. гения, который создал бы фунда­ментальные основы науки. Это общее мнение европейской методоло­гии, как оно сложилось к концу XIX в. Некоторые авторы, главным образом французы, держатся этого мнения и сейчас. В России его защищал всегда Вагнер (1923), чуть ли не единственный психолог, занимавшийся методологическими вопросами. То же мнение выска­зывает он на основании анализа Annes Psychologiques, т. е. резюме мировой литературы. Вот его вывод: итак, мы имеем целый ряд пси­хологических школ, но не имеем единой психологии как самостоятель­ной области психологии. Из того, что ее нет, не следует, что ее не может быть (там же). Ответ на вопрос, где и как ее найти, дает толь­ко история науки.

Вот как развилась биология. В XVII в. два натуралиста положи­ли начало двум областям зоологии: Бюффон⁵² — описанию живот­ных и их образа жизни и Линней — их классификации. Постепенно оба отдела обрастали рядом новых проблем, явились морфология, анатомия и т. д. Исследования эти были изолированными и предста­вляли собой как бы отдельные науки, ничем не связанные друг с другом, кроме того, что все они изучали животных. Отдельные науки враждовали друг с другом, стремились занять превалирующее по-

375

ложение, так как соприкосновение между ними росло и они не могли стоять далее особняком. Гениальному Ламарку удалось интегриро­вать разрозненные знания в одной книге, которую он назвал «Фило­софией зоологии». Он свои личные исследования объединил с чужи­ми, Бюффона и Линнея в том числе, подвел им итоги, согласовал их между собой и создал область науки, которую Тревиранус назвал общей биологией. Из разрозненных дисциплин создалась единая и абстрактная наука, которая с трудами Дарвина стала на ноги. То, что сделалось с дисциплинами биологии до ее объединения в общую биологию или абстрактную зоологию в начале XIX в., по мнению Вагнера, происходит сейчас в области психологии начала XX в. За­поздалый синтез в виде общей психологии должен повторить синтез Ламарка, т. е. основываться на аналогичном принципе. Вагнер видит в этом не простую аналогию. Для него психология должна проделать не сходный, но тот же самый путь. Биопсихология есть часть биоло­гии. Она есть абстракция конкретных школ или их синтез, она имеет своим содержанием достижения всех этих школ; у нее, как и у общей биологии, не может быть своего специального метода исследования, она пользуется всякий раз методом той науки, какая входит в ее состав. Она учитывает достижения, проверяя их с точки зрения эво­люционной теории, и указывает им соответствующие места в об­щей системе (В. А. Вагнер, 1923). Это выражение более или менее общего мнения.

Особенности, принадлежащие Вагнеру, вызывают сомнения: 1) общая психология, в его понимании, то составляет часть биологии, основывается на учении об эволюции (ее база) и т. д., следовательно, не нуждается в своем Ламарке и Дарвине и их открытиях и может осуществить свой синтез на основе уже наличных принципов; 2) то общая психология должна еще возникнуть таким путем, как воз­никла общая биология, которая не входит в биологию как ее часть, а существует рядом с ней; только так и можно понять аналогию, воз­можную между двумя сходными самостоятельными целыми, но не между, судьбой целого (биологии) и части (психологии).

Другое недоумение вызывает утверждение Вагнера, что биопси­хология дает «как раз то самое, что требует от психологии Маркс» (там же, с. 53). Вообще, насколько формальный анализ Вагнера, видимо, безупречно верен, настолько попытка его решить проблему по существу и наметить содержание общей психологии методологи­чески несостоятельна, даже просто не развита (часть биологии, Маркс). Но последнее нас сейчас и не занимает. Обратимся к фор­мальному анализу. Верно ли, что психология наших дней переживает то, что биология до Ламарка, и идет к тому же?

Сказать так — значит умолчать о самом важном и определяющем моменте в кризисе и представить всю картину в ложном свете. Идет ли психология к соглашению или разрыву, возникнет общая психо­логия из объединения или разъединения психологических дисцип-

376

лин, зависит от того, что несут в себе эти дисциплины — части ли будущего целого, как систематика, морфология и анатомия, или ис­ключающие друг друга принципы знания; какова природа вражды между дисциплинами — разрешимы ли противоречия, разъедающие психологию, или они непримиримы. И вот этого анализа специфичес­ких условий, при которых психология идет к созданию общей нау­ки, нет у Вагнера, Ланге и других. Между тем европейская методо­логия осознала уже гораздо более высокую ступень кризиса и пока­зала, какие существуют психологии, сколько их, какие возможны ис­ходы. Но чтобы обратиться к этому, надо нацело расстаться с недора­зумением, будто психология идет по пути, уже проделанному био­логией, и в конце пути просто примкнет к ней как часть ее. Думать так — значит не видеть, что между биологией человека и животных вклинилась социология и разорвала психологию на две части, так что Кант и отнес ее к двум областям. Нужно построить так теорию кризиса, чтобы дать ответ и на этот вопрос.