13

Мы должны теперь кратко остановиться на ближайших причинах кризиса или на его движущих силах.

Что толкает к кризису, к разрыву и что переживает его пассив­но, только как неизбежное зло? Разумеется, мы остановимся лишь на движущих силах, лежащих внутри нашей науки, оставляя все другие в стороне. Мы имеем право так сделать, потому что внеш­ние — социальные и идейные — причины и явления представлены так или иначе, в конечном счете, силами внутри науки и действуют в виде этих последних. Поэтому наше намерение есть анализ ближай-

386

ших причин, лежащих в науке, и отказ от более глубокого анали­за.

Скажем сразу: развитие прикладной психологии во всем ее объе­ме — главная движущая сила кризиса в его последней фазе.

Отношение академической психологии к прикладной до сих пор остается полупрезрительным, как к полуточной науке. Не все бла­гополучно в этой области психологии — спору нет; но уже сейчас даже для наблюдателя по верхам, т. е. для методолога, нет никакого сомнения в том, что ведущая роль в развитии нашей науки сейчас принадлежит прикладной психологии: в ней представлено все про­грессивное, здоровое, с зерном будущего, что есть в психологии; она дает лучшие методологические работы. Представление о смысле происходящего и возможности реальной психологии можно со­ставить себе только из изучения этой области.

Центр в истории науки передвинулся; то, что было на периферии, стало определяющей точкой круга. Как и о философии, отвергнутой эмпиризмом, так и о прикладной психологии можно сказать: камень, который презрели строители, стал во главу угла.

Три момента объясняют сказанное. Первый — практика. Здесь (через психотехнику, психиатрию, детскую психологию, криминаль­ную психологию) психология впервые столкнулась с высокооргани­зованной практикой — промышленной, воспитательной, полити­ческой, военной. Это прикосновение заставляет психологию перест­роить свои принципы так, чтобы они выдержали высшее испытание практикой. Она заставляет усвоить и ввести в науку огромные, накопленные тысячелетиями запасы практически-психологического опыта и навыков, потому что и церковь, и военное дело, и политика, и промышленность, поскольку они сознательно регулировали и ор­ганизовывали психику, имеют в основе научно неупорядоченный, но огромный психологический опыт. (Всякий психолог испытал на себе перестраивающее влияние прикладной науки.) Она для разви­тия психологии сыграет ту же роль, что медицина для анатомии и физиологии и техника для физических наук. Нельзя преувеличивать значение новой практической психологии для всей науки; психолог мог бы сложить ей гимн.

Психология, которая призвана практикой подтвердить истин­ность своего мышления, которая стремится не столько объяснить психику, сколько понять ее и овладеть ею, ставит в принципиаль­но иное отношение практические дисциплины во всем строе науки, чем прежняя психология. Там практика была колонией теории, во всем зависимой от метрополии; теория от практики не зависела ни­сколько; практика была выводом, приложением, вообще выходом за пределы науки, операцией занаучной, посленаучной, начинав­шейся там, где научная операция считалась законченной. Успех или неуспех практически нисколько не отражался на судьбе теории. Теперь положение обратное; практика входит в глубочайшие основы

387

научной операции и перестраивает ее с начала до конца; практика выдвигает постановку задач и служит верховным судом теории, кри­терием истины; она диктует, как конструировать понятия и как фор­мулировать законы.

Это переводит нас прямо ко-второму моменту — к методологии. Как это ни странно и ни парадоксально на первый взгляд, но имен­но практика, как конструктивный принцип науки, требует филосо­фии, т. е. методологии науки. Этому нисколько не противоречит то легкомысленное, «беззаботное», по слову Мюнстерберга, отношение психотехники к своим принципам; на деле и практика, и методоло­гия психотехники часто поразительно беспомощны, слабосильны, поверхностны, иногда смехотворны. Диагнозы психотехники ничего не говорят и напоминают размышления мольеровских лекарей о ме­дицине; ее методология изобретается всякий раз ad hoc, и ей не­достает критического вкуса; ее часто называют дачной психологией, т. е. облегченной, временной, полусерьезной. Все это так. Но это нисколько не меняет того принципиального положения дела, что именно она, эта психология, создает железную методологию. Как говорит Мюнстерберг, не только в общей части, но и при рассмотре­нии специальных вопросов мы принуждены будем всякий раз возв­ращаться к исследованию принципов психотехники (1922, с. 6).

Поэтому я и утверждаю: несмотря на то что она себя не раз ком­прометировала, что ее практическое значение очень близко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологическое значение огромно. Принцип практики и философии — еще раз — тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла. В этом весь смысл кризиса.

Л. Бинсвангер говорит, что не от логики, гносеологии или мета­физики ожидаем мы решения самого общего вопроса — вопроса вопросов всей психологии, проблемы, включающей в себя проблемы психологии,— о субъективирующей и объективирующей психоло­гии,— но от методологии, т. е. учения о научном методе (Бинсван­гер). Мы сказали бы: от методологии психотехники, т. е. от фило­софии практики. Сколь ни очевидно ничтожна практическая и теоре­тическая цена измерительной шкалы Бине или других психотех­нических испытаний, сколь ни плох сам по себе тест, как идея, как методологический принцип, как задача, как перспектива это ог­ромно. Сложнейшие противоречия психологической методологии переносятся на почву практики и только здесь могут получить свое разрешение. Здесь спор перестает быть бесплодным, он получает конец. Метод — значит путь, мы понимаем его как средство поз­нания; но путь во всех точках определен целью, куда он ведет. По­этому практика перестраивает всю методологию науки.

Третий момент реформирующей роли психотехники может быть понят из двух первых. Это то, что психотехника есть односторонняя психология, она толкает к разрыву и оформляет реальную психоло-

388

гию. За границы идеалистической психологии переходит и психиат­рия; чтобы лечить и излечить, нельзя опираться на интроспекцию; едва ли вообще можно до большего абсурда довести эту идею, чем приложив ее к психиатрии. Психотехника, как отметил И. Н. Шпильрейн, тоже осознала, что не может отделить психоло­гических функций от физиологических, и ищет целостного понятия. Я писал об учителях (от которых психологи требуют вдохновения), что едва ли хоть один из них доверил бы управление кораблем вдох­новению капитана и руководство фабрикой — воодушевлению ин­женера; каждый выбрал бы ученого моряка и опытного техника. И вот эти высшие требования, которые вообще только и могут быть предъявлены к науке, высшая серьезность практики будут живи­тельны для психологии. Промышленность и войско, воспитание и лечение оживят и реформируют науку. Для отбора вагоновожатых не годится эйдетическая психология Гуссерля, которой нет дела до истины ее утверждений, для этого не годится и созерцание сущно­стей, даже ценности ее не интересуют. Все это нимало не страхует ее от катастрофы. Не Шекспир в понятиях, как для Дильтея, есть цель такой психологии, но психотехника — в одном слове, т. е. науч­ная теория, которая привела бы к подчинению и овладению психи­кой, к искусственному управлению поведением.

И вот Мюнстерберг, этот воинствующий идеалист, закладывает основы психотехники, т. е. материалистической в высшем смысле психологии. Штерн, не меньший энтузиаст идеализма, разрабаты­вает методологию дифференциальной психологии и с убийственной силой обнаруживает несостоятельность идеалистической психоло­гии.

Как же могло случиться, что крайние идеалисты работают на материализм? Это показывает, как глубоко и объективно необхо­димо заложены в развитии психологии обе борющиеся тенденции; как мало они совпадают с тем, что психолог сам говорит о себе, т. е. с субъективными философскими убеждениями; как невыразимо слож­на картина кризиса; в каких смешанных формах встречаются обе тенденции; какими изломанными, неожиданными, парадоксальными зигзагами проходит линия фронта в психологии, часто внутри одной и той же системы, часто внутри одного термина — наконец, как борьба двух психологии не совпадает с борьбой многих воззрений и психологических, школ, но стоит за ними и определяет их; как об­манчивы внешние формы кризиса и как надо в них вычитывать стоя­щий за их спиной истинный смысл.

Обратимся к Мюнстербергу. Вопрос о правомерности каузальной психологии имеет решающее значение для психотехники. Эта од­носторонняя каузальная психология только теперь вступает в свои права. Сама по себе каузальная психология есть ответ на искусст­венно поставленные вопросы: душевная жизнь сама по себе требует не объяснения, а понимания. Но психотехника может работать

389

только с этой «неестественной» постановкой вопроса и свидетельст­вует о ее необходимости и правомерности. «Так, только в психотех­нике выявляется подлинное значение объяснительной психологии, и, таким образом, в ней завершается система психологических на­ук» (Г. Мюнстерберг, 1922, с. 8—9). Трудно яснее показать объек­тивную силу тенденции и несовпадения убеждений философа с объективным смыслом его работы: материалистическая психология неестественна, говорит идеалист, но я вынужден работать именно в такой психологии.

Психотехника направлена на действие, на практику — а здесь мы поступаем принципиально иначе, чем при чисто теоретическом понимании и объяснении. Психотехника поэтому не может колебать­ся в выборе той психологии, которая ей нужна (даже если ее разраба­тывают последовательные идеалисты), она имеет дело исключитель­но с каузальной, с психологией объективной; некаузальная психо­логия не играет никакой роли для психотехники.

Именно это положение имеет решающее значение для всех пси­хотехнических наук. Она — сознательно — односторонняя. Толь­ко она есть эмпирическая наука в полном смысле слова. Она — неизбежно — наука сравнительная. Связь с физическими процес­сами для этой науки есть нечто столь основное, что она является физиологической психологией. Она есть экспериментальная наука. И общая формула: «Мы исходили из того, что единственная психо­логия, в которой нуждается психотехника, должна быть описательно-объяснительной наукой. Мы можем теперь прибавить, что эта психология, кроме того, есть наука эмпирическая, сравнитель­ная, наука, пользующаяся данными физиологии, и, наконец, экс­периментальная наука» (там же, с. 13). Это значит, что психотехни­ка вносит переворот в развитие науки и обозначает эпоху в ее раз­витии. С этой точки зрения Мюнстерберг говорит, что эмпириче­ская психология едва ли возникла раньше середины XIX в. Даже в тех школах, где отвергалась метафизика и исследовались факты, изучение руководилось другим интересом. Применение [эксперимен­та.— Ред.] было невозможно, пока психология не стала естествен­ной наукой; но с введением эксперимента создалось парадоксальное положение, немыслимое в естествознании: аппараты, как первая машина или телеграф, были известны лабораториям, но применены к практике. Воспитание и право, торговля и промышленность, со­циальная жизнь и медицина не были затронуты этим движением. До сих пор считается осквернением исследования его соприкоснове­ние с практикой и советуют ждать, пока психология завершит свою теоретическую систему. Но опыт естественных наук говорит о дру­гом: медицина и техника не ждали, пока анатомия и физика отпразд­нуют свои последние триумфы. Не только жизнь нуждается в пси­хологии и практикует ее в других формах везде, но и в психологии надо ждать подъема от этого соприкосновения с жизнью.

390

Конечно, Мюнстерберг не был бы идеалистом, если бы он это положение дел принял так, как оно есть, и не оставил особой обла­сти для неограниченных прав идеализма. Он только переносит спор в другую область, признавая несостоятельность идеализма в об­ласти каузальной, питающей практику психологии. Он объясняет «гносеологическую терпимость», он выводит ее из идеалистического понимания сущности науки, которая ищет различения не истин­ных и ложных понятий, но пригодных или непригодных для пред­ставлений целей. Он верит, что между психологами может устано­виться некоторое временное перемирие, как только они покинут поле битвы психологических теорий (там же).

Поразительный пример внутреннего разлада между методоло­гией, определяемой наукой, и философией, определяемой мировоз­зрением, представляет весь труд Мюнстерберга именно потому, что он до конца последовательный методолог и до конца последова­тельный философ, т. е. до конца противоречивый мыслитель. Он понимает, что, будучи материалистом в каузальной и идеалистом в телеологической психологии, он приходит к своего рода двойной бухгалтерии, которая необходимо должна быть недобросовестной, потому что записи на одной стороне совсем не те, что записи на дру­гой: ведь в конце концов мыслима все же только одна истина. Но для него ведь истина не сама жизнь, но логическая переработка жизни, а последняя может быть разная, определяемая многими точ­ками зрения (там же, с. 30). Он понимает, что не отказа от гносеоло­гической точки зрения требует эмпирическая наука, а определенной теории, но в разных науках применимы разные гносеологические точки зрения. В интересах практики мы выражаем истину на од­ном языке, в интересах духа — на другом.

Если у естественников есть разногласия во мнениях, то они не касаются основных предпосылок науки. Для ботаники не представ­ляет никаких затруднений сговориться с другим исследователем относительно характера материала, над которым он работает. Ни один ботаник не останавливается на вопросе о том, что, собственно, значит: растения существуют в пространстве и во времени, над ними господствуют законы причинности. Но природа психологического материала не позволяет отделить психологические положения от фи­лософских теории настолько, насколько этого удалось достигнуть в других эмпирических науках. Психолог впадает в принципиальный самообман, воображая, будто лабораторная работа может привести его к решению основных вопросов своей науки; они принадлежат философии. Кто не желает вступать в философское обсуждение прин­ципиальных вопросов, просто-напросто должен молчаливо положить в основу специальных исследований ту или другую гносеологиче­скую теорию (там же). Именно гносеологическая терпимость, а не отказ от гносеологии привели Мюнстерберга к идее двух психоло­гии, из которых одна отрицает другую, но которые обе могут быть

391

приняты философом. Ведь терпимость не означает атеизма; в ме­чети он магометанин, а в соборе — христианин.

Может возникнуть только одно существенное недоразумение: что идея двойной психологии приводит к частичному признанию прав каузальной психологии, что двойственность переносится в саму психологию, которую разделяют на два этапа; что и внутри каузальной психологии Мюнстерберг объявляет терпимость, но это абсолютно не так. Вот что он говорит: «Может ли рядом с каузальной психологией существовать телеологически мыслящая, можем ли мы и должны ли в научной психологии трактовать телеоло­гическую апперцепцию или сознание задачи, или аффекты и волю, или мышление? Или эти основные вопросы не занимают психотех­ника, так как он знает, что, во всяком случае, мы можем овладеть всеми этими процессами и психическими функциями, пользуясь язы­ком каузальной психологии, и что с этим каузальным пониманием только и может иметь дело психотехника?» (там же, с. 11).

Итак, обе психологии нигде не пересекаются друг с другом, нигде не дополняют друг друга — они служат двум истинам — од­ной в интересах практики, другой в интересах духа. Двойная бух­галтерия ведется в мировоззрении Мюнстерберга, но не в психо­логии. Материалист примет у Мюнстерберга вполне его концепцию каузальной психологии и отвергнет двоицу наук; идеалист отверг­нет двоицу тоже и примет вполне концепцию телеологической пси­хологии; сам Мюнстерберг объявляет гносеологическую терпимость и принимает обе науки, но разрабатывает одну в качестве материа­листа, другую — в качестве идеалиста. Таким образом, спор и двой­ственность совершаются за пределами каузальной психологии; она не составляет ни от чего часть и сама по себе не входит членом ни в какую науку.

Этот поучительнейший пример того, как в науке идеализм вы­нужден становиться на почву материализма, всецело подверждается на примере любого другого мыслителя.

В. Штерн, приведенный к объективной психологии проблемами дифференциального изучения, которое тоже является одной из главных причин новой психологии, проделал тот же путь. Но мы исследуем не мыслителей, а их судьбу, т. е. стоящие за ними и ве­дущие их объективные процессы. А они открываются не в индукции, а в анализе. По выражению Энгельса, одна паровая машина не ме­нее убедительно показывает законы превращения энергии, чем 100 000 машин (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 543). В виде курьеза надо только добавить: русские идеалисты-психологи в предисловии к переводу Мюнстерберга отмечают среди его заслуг то, что он отвечает стремлениям психологии поведения и требова­ниям цельного подхода к человеку, не распыляющего его психофи­зическую организацию на атомы. Что делают большие идеалисты как трагедию, то повторяют маленькие как фарс.

392

Мы можем резюмировать. Причину кризиса мы понимаем как его движущую силу, а потому имеющую не только исторический интерес, но и руководящее — методологическое — значение, так как она не только привела к созданию кризиса, но и продолжает определять его дальнейшее течение и судьбу. Причина эта лежит в развитии прикладной психологии, приведшей к перестройке всей методологии науки на основе принципа практики, т. е. к превра­щению ее в естественную науку. Этот принцип давит на психологию и толкает ее к разрыву на две науки; он обеспечивает в будущем пра­вильное развитие материалистической психологии. Практика и философия становятся во главу угла.

Многие психологи видели в введении эксперимента принци­пиальную реформу психологии и даже отождествляли эксперимен­тальную и научную психологию. Они предсказывали, что будущее принадлежит только экспериментальной психологии, и видели в этом эпитете важнейший методологический принцип. Но экспери­мент остался в психологии на уровне технического приема, не был использован принципиально и привел, например у Н. Аха, к соб­ственному отрицанию. Ныне многие психологи видят исход в мето­дологии, в правильном построении принципов; они ждут спасения с другого конца. Но и их работа бесплодна. Только принципиальный отказ от слепого эмпиризма, плетущегося в хвосте непосредствен­ного интроспективного переживания и внутренне расколотого на­двое; только эмансипация от интроспекции, выключение ее, как глаза в физике; только разрыв и выбор одной психологии дают вы­ход из кризиса. Диалектическое единство методологии и практики, с двух концов приложенное к психологии,— судьба и удел одной психологии; полный отказ от практики и созерцание идеальных сущностей — удел и судьба другой; полный разрыв и отделение друг от друга — их общий удел и общая судьба. Разрыв этот на­чался, происходит и закончится по линии практики.