14

Сколь ни очевидна после анализа историческая и методологи­ческая догма о растущем разрыве двух психологии как формула динамики кризиса, она оспаривается многими. Само по себе это нас не занимает: найденные нами тенденции потому и кажутся нам вы­ражением истины, что они имеют объективное существование и не зависят от воззрений того или иного автора, наоборот — сами оп­ределяют эти воззрения, поскольку становятся психологическими воззрениями и вовлекаются в процесс развития науки.

Поэтому нас не должно удивлять, что существуют различные воззрения на этот счет; мы с самого начала поставили себе за цель не исследование воззрений, а того, на что эти воззрения направле­ны. Это и отделяет критическое исследование воззрений того или

393

иного автора от методологического анализа самой проблемы. Но одно должно все же занимать нас; мы не вовсе равнодушны к воззре­ниям; именно, мы должны уметь объяснить их, вскрыть объектив­ную, внутреннюю их логику, проще — представить всякую борьбу воззрений как сложное выражение борьбы двух психологии. В це­лом это задача критики на основе настоящего анализа, и надо дока­зать на примере важнейших течений психологии, что может дать при их понимании найденная нами догма. Однако показать возмож­ность этого, установить принципиальный ход анализа входит в наши задачи здесь.

Сделать это проще всего на анализе тех систем, которые откровен­но становятся на сторону одной или другой тенденции или даже сме­шивают их. Но гораздо труднее, а потому привлекательнее другая задача — показать на примере таких систем, которые принципи­ально ставят себя вне борьбы, вне этих двух тенденций, которые ищут выхода в третьем и как будто отрицают нашу догму только о двух путях психологии. Есть еще третий путь, говорят они: обе борющиеся тенденции можно слить, или подчинить одну другой, или устранить вовсе и создать новую, или подчинить обе чему-то третьему и т. д. Принципиально бесконечно важно для утвержде­ния нашей догмы показать, куда ведет этот третий путь, потому что с этим она сама стоит и падает.

По принятому нами способу мы рассмотрим, как действуют обе объективные тенденции в системах воззрений сторонников третьего пути; взнузданы ли они или остаются господами положения; ко­роче, кто кого ведет — конь или всадник?

Прежде всего точно выясним разграничение воззрения и тен­денции. Воззрение может само отождествлять себя с известной тен­денцией и все же не совпадать с ней. Так, бихевиоризм прав, когда утверждает, что научная психология возможна только как естест­венная наука; однако это не значит, что он осуществляет ее как ес­тественную науку, что он не компрометирует эту идею. Тенденция для всякого воззрения есть задача, а не данное; сознавать задачу еще не значит уметь решить ее. На почве одной тенденции могут быть разные воззрения, и в одном воззрении могут быть в различной сте­пени представлены обе тенденции.

С этим четким разграничением мы можем перейти к системам тре­тьего пути. Их существует очень много. Однако большинство при­надлежит либо слепцам, бессознательно путающим два пути, либо сознательным эклектикам, перебегающим с тропинки на тропинку. Пройдем мимо; нас занимают принципы, а не их извращения. Та­ких принципиально чистых систем есть три: гештальттеория, пер­сонализм и марксистская психология. Рассмотрим их в нужном нам разрезе. Объединяет все три школы общее убеждение, что психоло­гия как наука невозможна ни на основе эмпирической психологии, ни на основе бихевиоризма и что есть третий путь, стоящий над

394

обоими этими путями и позволяющий осуществить научную пси­хологию, не отказываясь ни от одного из двух подходов, но объеди­нив их в одно целое. Каждая система решает эту задачу по-сво­ему — и у каждой своя судьба, а вместе они исчерпывают все логи­ческие возможности третьего пути, точно специально оборудован­ный методологический эксперимент.

Гештальттеория решает этот вопрос, вводя основное понятие структуры (гештальт), которое объединяет и функциональную и дескриптивную стороны поведения, т. е. является психофизическим понятием. Объединить то и другое в объекте одной науки возможно, только найдя нечто существенно общее у того и другого и сделав предметом изучения именно это общее. Ибо, если признать психику и тело за две разные, разделенные пропастью, не совпадающие ни в одном свойстве вещи, то, конечно, невозможна будет одна наука о двух абсолютно разных вещах. Это центр всей методологии новой теории. Принцип гештальта применим ко всей природе одинаково. Это не особенность только психики; принцип носит психофизиче­ский характер. Он же [гештальт.— Ред.] применим к физиологии, физике и вообще ко всем реальным наукам. Психика только часть поведения, сознательные процессы являются частичными процес­сами больших целых (К. Коффка, 1925). Еще яснее говорит об этом М. Вертгаймер. Формула всей гештальттеории сводится к сле­дующему: то, что происходит в части какого-нибудь целого, опреде­ляется внутренними законами структуры этого целого. «Гештальт­теория есть это, не больше и не меньше» (М. Вертгаймер, 1925, с. 7). Психолог В. Келер (1924) показал, что и в физике происходят прин­ципиально те же процессы. И это методологически примечательнейший факт и для гештальттеории решающий аргумент. Принцип изуче­ния одинаков для психического, органического и неорганического — это значит, что психология вводится в контекст естественных наук, что психологическое исследование возможно в физических принци­пах. Вместо бессмысленного соединения абсолютно гетерогенного психического и физического гештальттеория утверждает их связь: они части одного целого, Только европеец поздней культуры может так делить психическое и физическое, как мы это делаем. Человек танцует. Разве на одной стороне — сумма мускульных движений, на другой — радость, воодушевление? То и другое родственно по структуре. Сознание не привносит ничего принципиально нового, требующего других способов изучения. Где границы между мате­риализмом и идеализмом? Есть психологические теории и даже мно­го учебников, которые, несмотря на то что говорят только об эле­ментах сознания, бездушнее, бессмысленнее, тупее, материалистич­нее, чем растущее дерево.

Что все это значит? Только то, что гештальттеория осуществляет материалистическую психологию, поскольку она принципиально и методологически последовательно складывает свою систему. Видимо

395

противоречит этому учение гештальттеории о феноменальных ре­акциях, об интроспекции, но только видимо, потому что психика для этих психологов есть феноменальная часть поведения, т. е. принципиально они избирают один путь из двух, а не третий.

Другой вопрос: последовательно ли эта теория проводит свои взгляд, не натыкается ли на противоречия в своих воззрениях, верно ли выбраны средства для осуществления этого  пути? Но нас интересует не это, а методологическая  система принципов. И мы можем еще сказать: все, что в воззрениях гештальттеории не совпадает с этой тенденцией, есть проявление другой тенденции. Если психику  описывают в тех же понятиях, что  и  физику,— это есть путь естественнонаучной психологии.

Легко показать, что В. Штерн (1924) в теории персонализма проделывает обратный путь развития. Желая избежать обоих пу­тей и встать на третий, он фактически становится тоже на один из двух — путь идеалистической психологии. Он исходит из того, что: мы не имеем психологии, но имеем много психологии. Желая сохранить предмет психологии в аспекте одной и другой тенденций, он вводит понятие психофизически нейтральных актов и функций и приходит к допущению: психическое и физическое проходят одина­ковые ступени развития — это разделение есть вторичный факт, оно возникает из того, что личность может являться себе и другим; ос­новной факт — существование психофизически нейтральной лич­ности и ее психофизически нейтральных актов. Итак, единство достигается введением понятия психофизического нейтрального акта.

Посмотрим, что на деле скрывается за этой формулой. Оказы­вается, Штерн проделывает обратный путь, который знаком нам по гештальттеории. Для него организм и даже неорганические системы суть тоже психофизические нейтральные личности; растения, Сол­нечная система и человек должны пониматься принципиально оди­наково, но путем распространения на непсихический мир телеоло­гического принципа. Перед нами телеологическая психология. Тре­тий путь опять оказался одним из двух знакомых путей. Опять речь идет о методологии персонализма: какова была бы идеально пост­роенная по этим принципам психология. Но какова она на деле _ это другой вопрос. На деле Штерн, как Мюнстерберг, вынужден быть сторонником каузальной психологии в дифференциальной пси­хологии; на деле он дает материалистическую концепцию сознания, т. е. внутри его системы происходит все та же знакомая нам борь­ба, по ту сторону которой он хотел — безуспешно — стать.

Третьей системой, пытающейся стать на третий путь, является складывающаяся на наших глазах система марксистской психоло­гии⁵⁶, Анализ ее затруднителен, потому что она не имеет еще своей методологии⁵⁷ и пытается найти ее в готовом виде в случайных психологических высказываниях основоположников марксизма⁵⁸, не говоря уже о том, что найти готовую формулу психики в чужих

396

сочинениях — значило бы требовать «науку прежде самой науки». Нужно заметить, что разнородность материала, отрывочность, пере­мена значения фразы вне контекста, полемический характер боль­шинства высказываний, верных именно в отрицании ложной мысли, но пустых и общих в смысле положительного определения задачи, никак не позволяют ждать от этой работы чего-либо большего, чем более или менее случайный ворох цитат и талмудическое их толко­вание. Но цитаты, расположенные в лучшем порядке, никогда не дадут системы.

Другой формальный недостаток подобной работы сводится к смешению двух целей в таких исследованиях; ведь одно дело рас­сматривать марксистское учение с историко-философской точки зрения и совсем другое— исследовать самые проблемы, которые ставили эти мыслители. Если же соединить то и другое вместе, по­лучится двойная невыгода: для решения проблемы привлекается один автор, проблема ставится только в тех размерах и разрезах, в которых она мимоходом и совсем по другому поводу затронута у автора; искаженная постановка вопроса касается его случайных сторон, не затрагивая центра, не развертывая ее так, как того тре­бует само существо вопроса.

Боязнь словесного противоречия приводит к путанице гносеоло­гических и методологических точек зрения и т. п.

Но и вторая цель — изучение автора — тоже не достигается этим путем, потому что автор волей-неволей модернизируется, втягивается в сегодняшний спор, а главное — грубо искажается произвольным сведением в систему надерганных из разных мест цитат. Мы могли бы сказать так: ищут, во-первых, не там, где надо; во-вторых, не то, что нужно; в-третьих, не так, как нужно. Не там — потому что ни у Плеханова, ни у кого другого из марксистов нет того, чего у них ищут, у них нет не только законченной методологии психологии, но даже зачатков ее; перед ними не стояла эта проблема и их высказывания на эту тему носят прежде всего непсихологический характер; даже гносеологической доктрины о способе познания психического у них нет⁵⁹. Разве такое простое дело создать хотя бы гипотезу о психофизическом соотношении! Плеханов вписал бы свое имя в историю философии рядом со Спинозой, если бы он сам создал какую-либо психофизическую доктрину. Он не мог этого сделать, потому что и сам никогда не занимался психофизиологией, и наука не могла дать еще повода для построения такой гипоте­зы.

За гипотезой Спинозы стояла вся физика Галилея: в ней [гипо­тезе.— Ред.] заговорил переведенный на философский язык весь принципиально обобщенный опыт естествознания, впервые познав­ший единство и закономерность мира. А что в психологии могло по­родить такую доктрину? Плеханова и других интересовала всегда местная цель: полемическая, разъяснительная, вообще — цель кон-

397

текста, но не самостоятельная, не обобщенная, не возведенная в ранг доктрины мысль.

Не то, что надо, потому что нужна методологическая система принципов, с которыми можно начать исследование, а ищут ответа по существу, того, что лежит в неопределенной конечной науч­ной точке многолетних коллективных исследований. Если бы уже был ответ, незачем было бы строить марксистскую психологию. Внешним критерием искомой формулы должна быть ее методоло­гическая пригодность; вместо этого ищут возможно меньше говоря­щую, осторожную, воздерживающуюся от решения важнейшую ан­тологическую формулу. Нам нужна формула, которая бы нам слу­жила в исследованиях,— ищут формулу, которой мы должны слу­жить, которую мы должны доказать. В результате натыкаются на формулы, которые методологически парализуют исследование: таковы отрицательные понятия и т. п. Не показывают, как можно осуществить науку, исходя из этих случайных формул.

Не так, потому что мышление сковано авторитетным принци­пом; изучают не методы, но догмы; не освобождаются от метода логи­ческого наложения двух формул; не принимают критического и свободно-исследовательского подхода к делу.

Но все эти три порока проистекают из одной причины: непонима­ния исторической задачи психологии и смысла кризиса; этому спе­циально посвящен следующий раздел. Здесь я говорю все это, чтобы яснее сделать границу между воззрениями и системой, чтобы снять с системы ответственность за грехи воззрений; мы будем говорить об ошибочно понимаемой системе. Мы можем это сделать с тем боль­шим правом, что само это понимание не осознало, куда оно ведет.

Новая система кладет в основу третьего пути в психологии поня­тие реакции, в отличие от рефлекса и психического явления заклю­чающее в себе и субъективный, и объективный момент в целостном акте реакции. Однако, в отличие и от гештальттеории, и от Штерна, новая теория отказывается от методологической посылки, объеди­няющей обе части реакции в одно понятие. Ни видение в психике принципиально тех же структур, что в физике, ни усмотрение в не­органической природе цели, энтелехии и личности, ни путь гештальттеории, ни путь Штерна не ведут к цели.

Новая теория принимает вслед за Плехановым доктрину психо­физического параллелизма и полную несводимость психического к физическому, видя в этом грубый, вульгарный материализм. Но как возможна одна наука о двух принципиально, качественно раз­нородных и несводимых категориях бытия? Как возможно их слия­ние в целостном акте реакции? На эти вопросы мы имеем два отве­та. Корнилов видит между ними функциональное отношение, но этим сразу уничтожается всякая целостность: в функциональном отно­шении могут стоять две разные величины. Изучать психологию в по­нятиях реакции нельзя, ибо внутри реакции заключены два не-

398

сводимых к единству, функционально зависимых элемента. Психо­физическая проблема этим не решена, но перенесена внутрь каж­дого элемента и поэтому делает невозможным исследование ни в одном шаге, как она в целом связывала всю психологию. Там было неясно отношение всей области психики ко всей области физиоло­гии, здесь в каждой отдельной реакции запутана та же неразреши­мость. Что методологически  предлагает это  решение  проблемы? Вместо того чтобы решить ее проблематически (гипотетически) в начале исследования — решать ее экспериментально, эмпирически в каждом отдельном случае. Но ведь это невозможно. И как возмож­на одна наука с двумя принципиально различными методами позна­ния, не способами исследования — в интроспекции видит К. Н. Кор­нилов не технический прием, а единственно адекватный способ по­знания психического. Ясно, что методологически цельность реакции остается pia desiderata, а на деле такое понятие ведет к двум наукам, с двумя методами,  изучающими две различные стороны бытия. Другой ответ дает Ю. В. Франкфурт (1926). Вслед за Г. В. Плехановым он запутывается в безнадежном и неразрешимом противоре­чии, желая доказать материальность нематериальной психики, а для психологии связать два несвязуемых пути науки. Схема его рас­суждений такова: идеалисты видят в материи инобытие духа; меха­нистические материалисты — в духе инобытие материи. Диалекти­ческий материалист сохраняет оба члена антиномии. Психика для него  1) особое свойство, несводимое к движению, среди многих других свойств;  2) внутреннее состояние движущейся материи; 3) субъективная сторона материального процесса. Противоречи­вость и разнородность этих формул будет вскрыта при системати­ческом изложении понятий психологии; тогда я надеюсь показать, какое искажение смысла вносят такие сопоставления вырванных из абсолютно разных контекстов мыслей. Здесь занимает нас исключи­тельно методологическая сторона вопроса: как же возможна одна наука о двух принципиально разных родах бытия. Общего у них нет ничего, сведены к единству они быть не могут, но, может быть, между ними есть такая однозначная связь, которая позволяет объе­динить их? Нет. Плеханов ясно говорит: марксизм не признает «возможности объяснить или описать один род явлений с помощью представлений или понятий, «развитых» для объяснения или опи­сания другого» (цит. по: Ю. В. Франкфурт, 1926, с. 51). «Психика,— говорит Франкфурт,— это особое свойство, описываемое или объяс­няемое с помощью своих особых понятий или представлений» (там же). Еще раз — то же (с. 52—53) — разными понятиями. Но ведь это значит: есть две науки — одна о поведении как своеобразной фор­ме движения человека, другая — о психике как недвижении. Франк­фурт и говорит о физиологии в узком и в широком смысле — с уче­том психики. Но будет ли это физиология? Достаточно ли захотеть, чтобы наука возникла по-нашему fiat. Пусть нам покажут хоть

399

один пример одной науки о двух разных родах бытия, объясняемых и описываемых при помощи разных понятий, или покажут возмож­ность такой науки.

В этом рассуждении есть два пункта, которые категорически показывают невозможность такой науки.

1. Психика есть особое качество или свойство материи, но ка­чество не есть часть вещи, а особая способность. Но качеств вещи у материи очень много, психика — одно из них. Плеханов сравни­вает отношение между психикой и движением с отношениями меж­ду растительным свойством и удобосгораемостью, твердостью и блеском льда. Но тогда почему есть только два члена антиномии; их должно быть столько, сколько есть качеств, т. е. много, бесконеч­но много. Очевидно, вопреки Чернышевскому, между всеми качест­вами есть нечто общее; есть общее понятие, под которое можно под­вести все качества материи: и блеск, и твердость льда, и удобосгораемость, и рост дерева. Иначе было бы столько наук, сколько качеств; одна наука о блеске льда, другая — о его твердости. То, что гово­рит Н. Г. Чернышевский, просто нелепо как методологический прин­цип. Ведь и внутри психики есть свои разные качества: боль так же похожа на сладость, как блеск на твердость — опять особое свой­ство.

Дело все в том, что Плеханов оперирует общим понятием пси­хики, под которое подведено множество разнообразнейших качеств, а таким же общим понятием, под которое подводятся все другие ка­чества, будет движение. Очевидно, психика к движению стоит прин­ципиально в ином отношении, чем качества друг к другу: и блеск, и твердость, и в конце концов — движение; и боль, и сладость, и в конце концов — психика. Психика не одно из многих свойств, а одно из двух. Но, значит, в конце концов есть два начала, а не одно и не много. Методологически это значит, что сохраняется полностью дуализм науки. Это особенно ясно из 2-го пункта.

2. Психическое не влияет на физическое, по Плеханову (1922). Франкфурт (1926) выясняет, что оно влияет само на себя опосредо­ванно, через физиологическое, у него своеобразная действенность. Если мы соединим два прямоугольных треугольника, то их формы образуют новую форму — квадрат. Формы сами по себе не воздей­ствуют, «как вторая, «формальная» сторона соединения наших ма­териальных треугольников». Заметим, что это есть точная формули­ровка знаменитой Schattentheorie — теории теней: два человека по­дают друг другу руки, их тени делают то же; по Франкфурту, тени «воздействуют» друг на друга через тела.

Но методологическая проблема совсем не в этом. Понимает ли автор [Франкфурт.— Ред.], что он пришел к чудовищной для мате­риалиста формулировке природы нашей науки? В самом деле, что это за наука о тенях, формах, зеркальных призраках? Наполовину автор понимает, куда он пришел, но не видит, что это значит. Разве

400

возможна естественная наука о формах как таковых, наука, поль­зующаяся индукцией, понятием причинности? Только в геометрии мы изучаем абстрактные формы. Последнее слово сказано: психоло­гия возможна, как геометрия. Но именно это есть высшее выраже­ние эйдетической психологии Гуссерля, такова описательная пси­хология Дильтея как математика духа, такова феноменология Челпанова, аналитическая психология Стаута, Мейнонга, Шмидта-Коважика. Их всех объединяет с Франкфуртом вся принципиаль­ная структура; они пользуются той же аналогией.

1. Надо изучать психику, как геометрические формы,— вне причинности; два треугольника не родят квадрата, круг ничего не знает о пирамиде; ни одно отношение реального мира нельзя пе­ренести в идеальный мир форм и психических сущностей: их мож­но только описывать, анализировать и классифицировать, но не объяснять. Основным свойством психики Дильтей считает то, что члены его связаны не по закону причинности: «В представлениях не заключается достаточного основания для перехода их в чувства; можно вообразить существо, обладающее лишь способностью пред­ставления, которое в пылу битвы было бы равнодушным и безволь­ным зрителем собственного своего разрушения. В чувствах не за­ключается достаточного основания для перехода их в волевые про­цессы; можно вообразить то же существо взирающим на происхо­дящий вокруг него бой с чувством страха и ужаса, тогда как эти чувства не выливаются в защитные движения» (1924, с. 99).

Именно потому, что эти понятия адетерминистичны, беспри­чинны и беспространственны, именно потому, что они построены по типу геометрических абстракций, Павлов отвергает их пригод­ность для науки: они несоединимы с материальной конструкцией мозга. Именно потому, что они геометричны, мы вслед за Павловым говорим, что они непригодны для реальной науки.

Но как возможна наука, соединяющая геометрический метод с индуктивно-научным? Дильтей прекрасно понимал, что материа­лизм и объяснительная психология предполагают друг друга. «Последний во всех своих оттенках есть объяснительная психоло­гия. Всякая теория, полагающая в основу связь физических про­цессов и лишь включающая в них психические факты, есть мате­риализм» (там же, с. 30).

Именно желание отстоять самостоятельность духа и всех наук о духе, боязнь перенесения на этот мир закономерности и необхо­димости, царствующей в природе, приводят к боязни объяснитель­ной психологии. «Ни одна... объяснительная психология не может быть положена в основу наук о духе» (там же, с. 64). Это означает: нельзя науки о духе изучать материалистически. О, если бы Франк­фурт понимал, что означает на деле его требование психологии как геометрии; его признание особой связи — «действенности» — не физической причинности психики; его отказ от объяснительной пси-

401

хологии — ни много, ни мало: отказ от понятий закономерности во всей области духа, об этом идет спор. Русские идеалисты это прекрасно понимают: тезис Дильтея о психологии — для них те­зис, противостоящий механистическому пониманию исторического процесса.

2. Вторая черта той психологии, к которой пришел Франкфурт, заключена в методе, в природе знания этой науки. Если психика не вводится в связь процессов природы, если она внепричинна, то ее нельзя изучать индуктивным путем, наблюдая реальные факты и обобщая их, ее надо изучать умозрительным методом: непосредственным усмотрением истины в этих платоновских идеях или психических сущностях. В геометрии нет места индукции; что доказано для одного треугольника, доказано для всех. Она изучает не реальные треугольники, а идеальные абстракции — отделенные от вещей их отдельные свойства, доведенные до предела и взятые в идеально чистом виде. Для Гуссерля феноменология так относит­ся к психологии, как математика к естествознанию. Но было бы не­возможно осуществить геометрию и психологию, по Франкфурту, как естественную науку. Их разделяет метод. Индукция основана на многократном наблюдении фактов и на обобщении, полученном опыт­ным путем; аналитический (феноменологический) метод — на непо­средственном однократном усмотрении истины. Об этом стоит поду­мать: нам надо точно знать, какова та наука, с которой мы хотим нацело порвать. Здесь в учении об индукции и анализе заключено одно существенное недоразумение, которое надо вскрыть.

Анализ вполне планомерно применяется и в каузальной психо­логии, и в естествознании; и там мы часто из единичного наблюдения выводим общую закономерность. В частности, засилие индукции и математической обработки и недоразвитие анализа значительно по­губили дело Вундта и всей экспериментальной психологии.

В чем же отличие одного анализа от другого, или, чтобы не впа­дать в ошибку,— аналитического метода от феноменологического? Если мы узнаем это, мы нанесем на нашу карту последнюю черту, проводящую границу между двумя психологиями.

Метод анализа в естественных науках и в каузальной психоло­гии состоит в изучении одного явления, типичного представителя целого ряда, и выведении отсюда положения обо всем ряде. Челпанов поясняет эту мысль, приводя пример с изучением свойств раз­личных газов. Так, мы утверждаем что-либо о свойствах всех газов, после того как произвели эксперимент над каким-либо одним газом. Делая такого рода заключение, мы подразумеваем, что тому газу, над которым проведен эксперимент, присущи свойства всех других газов. В таком умозаключении, по Челпанову, присутствуют од­новременно и индуктивный, и аналитический методы.

Действительно ли это так, т. е. действительно ли возможно сме­шение, соединение геометрического метода с естественнонаучным

402

или здесь только смешение терминов и слово анализ употребляется Челпановым в двух, совершенно различных смыслах? Вопрос слиш­ком важен, чтобы пройти мимо: кроме того что нам нужно разделить две психологии, надо возможно глубже и дальше рассечь их мето­ды, так как у них не может быть общих методов; помимо того что нас интересует та часть метода, которая после рассечения достанет­ся описательной психологии, потому что мы хотим ее точно знать,— помимо всего этого, мы не хотим при разделе уступить ей ни йоты принадлежащей нам территории; аналитический метод принципи­ально слишком важен для построения всей социальной психологии, как увидим ниже, чтобы отдать его без боя.

Наши марксисты, разъясняя гегелевский принцип в марксист­ской методологии, правильно утверждают, что каждую вещь можно рассматривать как микрокосм, как всеобщую меру, в которой отра­жен весь большой мир. На этом основании они говорят, что изучить до конца, исчерпать одну какую-нибудь вещь, один предмет, одно явление — значит познать весь мир во всех его связях. В этом смыс­ле можно сказать, что каждый человек есть в той или иной степени мера того общества или, скорее, класса, к которому он принадле­жит, ибо в нем отражена вся совокупность общественных отношений. Мы видим уже из этого, что познание от единичного к общему есть ключ ко всей социальной психологии; нам нужно отвоевать для психологии право рассматривать единичное, индивида как со­циальный микрокосм, как тип, как выражение или меру общества. Но об этом придется говорить только тогда, когда мы останемся один на один с каузальной психологией; здесь же нам надо исчер­пать до конца тему о разделении.

В примере Челпанова безусловно верно то, что анализ не отри­цает в физике индукции, но именно благодаря ей делает возможным однократное наблюдение, дающее общий вывод. В самом деле, по какому праву мы распространяем наш вывод с одного газа на все? Очевидно, только потому, что путем прежних индуктивных наблю­дений мы вообще выработали понятие газа и установили объем и содержание этого понятия. Далее, потому, что мы изучаем данный единичный газ не как таковой, а с особой точки зрения, мы изучаем осуществленные в нем общие свойства газа: именно этой возможно­сти, т. е. точке зрения, позволяющей отделить в единичном его осо­бенное от общего, мы обязаны анализу.

Итак, анализ принципиально не противоположен индукции, а родствен ей: он есть высшая ее форма, отрицающая ее сущность (многократность). Он опирается на индукцию и ведет ее. Он ставит вопрос; он лежит в основе всякого эксперимента; всякий эксперимент есть анализ в действии, как всякий анализ есть эксперимент в мысли; поэтому правильно было бы назвать его экспериментальным мето­дом. В самом деле, когда я экспериментирую, я изучаю А, В, С..., т. е. ряд конкретных явлений, и распределяю выводы на разные

403

группы: на всех людей, на детей школьного возраста, на деятель­ность и т. д. Анализ и предлагает объем распространения выводов, т. е. выделение в А, В, С общих для данной группы черт. Но и да­лее: в эксперименте я наблюдаю всегда один выделенный признак явления, и это опять работа анализа.

Перейдем к  индуктивному методу, чтобы пояснить анализ: рас­смотрим ряд применений этого метода.

И. П. Павлов изучает фактически деятельность слюнной железы у собаки. Что дает ему право назвать свой опыт изучением высшей нервной деятельности животных? Быть может, он должен был про­верить свои опыты на коне, вороне и т. д.— на всех или, по крайней мере, на большинстве животных, чтобы иметь право сделать выводы? Или, может быть, он должен был свой опыт назвать так: изучение слюноотделения у собаки? Но именно слюноотделения собаки как такового Павлов и не изучал, и его опыт ни на йоту не увеличил наших знаний о собаке как таковой и насчет слюноотделения как такового. Он в собаке изучал не собаку, а животное вообще, в слю­ноотделении — рефлекс вообще, т. е. у этого животного и в этом явлении он выделил то, что есть общего у них со всеми однородными явлениями. Поэтому его выводы не только касаются всех живот­ных, но и всей биологии: установленный факт выделения слюны у данных павловских собак на данные Павловым сигналы прямо становится общебиологическим принципом — превращения на­следственного опыта в личный. Это оказалось возможным, потому что Павлов максимально абстрагировал изучаемое явление от спе­цифических условий единичного явления, он гениально увидел в единичном общность.

На что же он опирался в расширении своих выводов? Конечно, на следующее: то, на что мы распространяем свой выводы, имеет дело с теми же элементами, и мы опираемся на заранее установленные сходства (класс наследственных рефлексов у всех животных, нервная система и т. п.). Павлов открыл общебиологический закон, изучив собак. Но он в собаке изучал то, что составляет основу животного.

Таков методологический путь всякого объяснительного принципа. В сущности, Павлов не распространил свои выводы, а степень их распространения была заранее дана — она заключалась в самой постановке опыта. То же верно относительно А. А. Ухтомского: он изучил несколько препаратов лягушек; если бы он распространил свои выводы на всех лягушек, это была бы индукция; но он говорит о доминанте как принципе психологии героев «Войны и мира» — и этим он обязан анализу. Ч. Шеррингтон изучил у мно­гих собак и кошек почесывательный и сгибательный рефлексы зад­них ног, а установил принцип борьбы за двигательное поле, лежа­щий в основе личности. Но и Ухтомский, и Шеррингтон ничего прибавили к изучению лягушек и кошек как таковых.

404

Конечно, это совсем особая задача — практически найти на деле точные фактические границы общего принципа и степень его при­ложимости к отдельным видам данного рода: может быть, условный рефлекс имеет высшую границу в поведении человеческого младенца и низшую — в беспозвоночных, а ниже и выше встречается в абсо­лютно иной форме. Внутри этих границ он больше приложим к со­баке, чем к курице, и можно точно установить, в какой мере он приложим к каждой из них. Но это уже все именно индукция, изу­чение специфически единичного по отношению к принципу и на почве анализа. Это дробимо до бесконечности: мы можем изучить приложение принципа к разным породам, возрастам, полам собак; далее — к индивидуальной собаке, далее — к отдельному ее дню и часу и т. д. То же верно и о доминанте, и об общем поле.

Я попытался ввести подобный метод в сознательную психоло­гию⁶⁰, вывести законы психологии искусства на анализе одной басни, одной новеллы и одной трагедии. Я исходил при этом из мысли, что развитые формы искусства дают ключ к недоразвитым, как анатомия человека — к анатомии обезьяны; что трагедия Шекспира объяснит нам загадки первобытного искусства, а не наоборот. Далее, я говорю обо всем искусстве и не проверяю свои выводы на му­зыке, живописи и т. д. Еще больше: я не проверяю их на всех или большинстве видов литературы; я беру одну новеллу, одну трагедию. По какому праву? Я изучал не басни, не трагедии и еще меньше данную басню и данную трагедию. Я изучал в них то, что составляет основу всего искусства,— природу и механизм эстетической ре­акции. Я опирался на общие элементы формы и материала, которые присущи всякому искусству. Я выбрал для анализа самые трудные басни, новеллы и трагедии — именно такие, на которых общие за­коны особенно видны: я выбрал уродов среди трагедий и т. п. Анализ предполагает абстракцию от конкретных черт басни, как таковой, как определенного жанра и сосредоточение силы на сущности эсте­тической реакции. Поэтому о басне как таковой я ничего не говорю. И самый подзаголовок «Анализ эстетической реакции» указывает на то, что задачей исследования является не систематическое из­ложение психологического учения об искусстве во всем его объеме и во всей широте содержания (все виды искусства, все проблемы и т. д.) и даже не индуктивное исследование определенного множе­ства фактов, а именно анализ процессов в его сущности.

Объективно-аналитический метод близок, таким образом, к экс­перименту; его значение шире его области наблюдения. Разумеется, и принцип искусства говорит о реакции, которая на деле никогда не осуществлялась в чистом виде, но всегда со своим «коэффициентом спецификации».

Найти фактические границы, степени и формы приложимости принципа — дело фактического исследования. История пусть по­кажет, какие чувства, в какие эпохи, посредством каких форм изжи-

405

вались в искусстве; мое дело было показать, как это вообще проис­ходит. И это общая методологическая позиция современного ис­кусствознания: оно изучает сущность реакции, зная, что в чистом виде она никогда не осуществляется именно так, но этот тип, норма, предел входят всегда в состав конкретной реакции и определяют ее специфический характер. Так, чисто эстетической реакции вообще никогда не бывает в искусстве: на деле она соединяется со сложней­шими и различнейшими формами идеологии (мораль, политика и т. д.); многие даже думают, что эстетические моменты не более существенны в искусстве, чем кокетство в размножении рода: это фасад, Vorlust, заманка, а смысл акта в другом (3. Фрейд и его школа); другие полагают, что исторически и психологически ис­кусство и эстетика — две пересекающиеся окружности, имеющие и общую, и раздельную площади (Утиц). Все верно, но правдивость принципа не меняется от этого, потому что он абстрагирован от всего этого. Он говорит только о том, что эстетическая реакция такова; другое дело — найти границы и смысл самой эстетической реакции внутри искусства.

Все это делает абстракция и анализ. Сходство с экспериментом сводится к тому, что и в нем мы имеем искусственную комбинацию явлений, в которой действие определенного закона должно про­явиться в наиболее чистом виде; это есть как бы ловушка для при­роды, анализ в действии. Такую же искусственную комбинацию явлений, только путем мысленной абстракции, мы создаем и в ана­лизе. Особенно это ясно в применении тоже к искусственным по­строениям. Будучи направлены не на научные, а на практические цели, они рассчитаны на действие определенного психологического или физического закона. Таковы машина, анекдот, лирика, мнемо­ника, воинская команда. Здесь перед нами практический экспери­мент. Анализ таких случаев — эксперимент готовых явлений. По смыслу он близок к патологии — этому эксперименту, оборудован­ному самой природой, — к ее собственному анализу. Разница в том только, что болезнь дает выпадение, выделение лишних черт, а здесь наличие именно нужных, подбор нужных, но результат тот же.

Каждое лирическое стихотворение есть такой эксперимент. За­дача анализа — вскрыть лежащий в основе природного экспери­мента закон. Но и там, где анализ имеет дело не с машиной, т. е. практическим экспериментом, а с любым явлением, он принципи­ально схож с экспериментом. Можно было бы показать, как беско­нечно усложняют, утончают наше исследование аппараты, насколь­ко делают нас умнее, сильнее, зорче. То же делает и анализ.

Может показаться, что анализ, как и эксперимент, искажает действительность — создает искусственные условия для наблюде­ния. Отсюда требование жизненности и естественности экспери­мента. Если эта идея идет дальше технического требования — не вспугнуть то, что мы ищем,— она приходит к абсурду. Сила ана-

406

лиза — в абстракции, как сила эксперимента — в искусственности. Опыт Павлова — лучший образец: для собак он естественный экспе­римент — их кормят и т. д.; для ученого он верх искусственности: слюна выделяется при почесывании определенного участка — ком­бинация неестественная. Так же в анализе машины необходима деструкция, мысленное или реальное повреждение механизма, для эстетической формы — деформация.

Если припомнить сказанное выше о косвенном методе, то легко заметить, что анализ и эксперимент предполагают косвенное изуче­ние: из анализа стимулов мы заключаем к механизму реакции, от команды — к движениям солдат, от формы басни — к реакциям на нее.

То же, в сущности, говорит Маркс, когда сравнивает силу аб­стракции с микроскопом и химическими реактивами в естественных науках. Весь «Капитал» написан этим методом: Маркс анализирует «клеточку» буржуазного общества — форму товарной стоимости — и показывает, что развитое тело легче изучить, чем клеточку. В кле­точке он прочитывает структуры всего строя и всех экономических формаций. Непосвященному, говорит он, анализ может показаться хитросплетением мелочей; да, это мелочи, но такие, с которыми имеет дело микроскопическая анатомия (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 6). Кто разгадал бы клеточку психологии — механизм одной реакции, нашел бы ключ ко всей психологии.

В методологии анализ поэтому есть могущественнейшее оружие. Энгельс разъясняет «всеиндуктивистам», что «никакая индукция на свете никогда не помогла бы нам уяснить себе процесс индукции. Это мог сделать только анализ этого процесса» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 542). Далее он приводит ошибки индукции, которые можно встретить на каждом шагу. В другой раз он сопоставляет оба метода и находит в термодинамике пример того, насколько основа­тельны претензии индукции быть единственной или хотя бы основ­ной формой научных открытий. «Паровая машина явилась убеди­тельнейшим доказательством того, что из теплоты можно получить механическое движение. 100 000 паровых машин доказывали это не более убедительно, чем одна машина...» (там же, с. 543). «Сади Карно первый серьезно взялся за это, но не путем индукции. Он изу­чил паровую машину, проанализировал ее, нашел, что в ней основ­ной процесс не выступает в чистом виде, а заслонен всякого рода побочными процессами, устранил эти безразличные для главного процесса побочные обстоятельства и сконструировал идеальную паровую машину... которую, правда, так же нельзя осуществить, как нельзя, например, осуществить геометрическую линию или гео­метрическую плоскость, но которая оказывает, по-своему такие же услуги, как эти математические абстракции: она представляет рас­сматриваемый процесс в чистом, независимом, неискаженном виде» (там же, с. 543—544).

407

Можно было бы в методике исследования этой прикладной ветви методологии показать, как и где применим такой анализ; но и в об­щей форме мы можем сказать, что анализ есть применение методо­логии к познанию факта, т. е. оценка применяемого метода и смысла полученных явлений. В этом смысле можно сказать, что анализ всегда присущ исследованию, иначе индукция превратилась бы в ре­гистрацию.

Чем же отличается этот анализ от анализа Челпанова? Четырьмя чертами: 1) аналитический метод направлен на познание реально­стей и стремится к той же цели, что и индукция. Феноменологиче­ский метод вовсе не предполагает бытия той сущности, на которую он направлен; его предметом может быть чистая фантазия, которая вовсе не содержит бытия; 2) аналитический метод изучает факты и приводит к знанию, имеющему достоверность факта. Феноменологический метод добывает истины аподиктические, абсолютно достоверные и общеобязательные; 3) аналитический метод есть особый случай опытного познания, т. е. фактического познания, по Юму. Феноменологический метод априорен, он не есть вид опыта или фак­тического познания; 4) аналитический метод, опираясь на изученные и обобщенные прежде факты, через изучение новых единичных фак­тов приводит в конце концов к новым относительным фактическим обобщениям, имеющим границы, степени приложимости, ограниче­ния и даже исключения. Феноменологический метод приводит к познанию не общего, но идеи — сущности. Общее познается из индукции, сущность — из интуиции. Она вневременна и внереальна и не относится ни к каким временным и реальным вещам.

Мы видим, что разница так велика, как вообще только может быть велика между, двумя методами. Один метод — будем его назы­вать аналитическим — есть метод реальных, естественных наук; другой — феноменологический, априорный — есть метод наук математических и чистой науки о духе.

 

Почему же Челпанов называет его аналитическим, утверждая его тождественность с феноменологическим? Во-первых, в этом заключена прямая методологическая ошибка, распутывать которую сам автор пытается несколько раз. Так, он указывает, что аналитиче­ский метод не тождествен с обычным анализом в психологии. Он дает знание другой природы, чем индукция,— вспомним четкие отличия; все установлены Челпановым. Итак, есть два вида анализа, ничего общего, кроме термина, не имеющих между собой. Общий термин вносит путаницу, и надо различать в нем два смысла.

Далее, ясно, что анализ в случае с газом, который приводит автор в качестве возможного возражения против теории единичного усмотрения как основного признака «аналитического» метода, есть анализ естественнонаучный, а не феноменологический. Автор просто ошибается, когда видит здесь комбинацию анализа и индукции: это анализ, да не тот. Ни один из четырех пунктов различия обоих ме-

408

тодов не оставляет в этом сомнения: 1) он направлен на реальные факты, а не на «идеальные возможности»; 2) он обладает только фактической, а не аподиктической достоверностью; 3) он апостериорен; 4) он приводит к обобщениям, имеющим границы и степени, а не к созерцанию сущности. Вообще он возникает из опыта, из индукций, а не из интуиции.

Что здесь ошибка и смешение терминов, абсолютно ясно из нелепости соединения в одном эксперименте феноменологического и индуктивного методов. Это допускает Челпанов в случае с газами: это все равно, как если бы мы отчасти доказали теорему Пифагора, а отчасти дополнили ее изучением действительных треугольников. Это абсурд. Но за ошибкой стоит некоторое измерение: психоанали­тики научили нас быть чуткими и подозрительными к ошибкам. Челпанов принадлежит к соглашателям: он видит двойственность психологии, но не разделяет вслед за Гуссерлем полного отрыва психологии от феноменологии; для него психология есть отчасти феноменология; внутри психологии есть феноменологические исти­ны — и они служат основным стержнем науки; но вместе с тем Челпанову жаль и экспериментальной психологии, которую с презре­нием третирует Гуссерль; Челпанов хочет соединить несоединимое, и в истории с газами у него фигурирует единственный раз аналити­ческий (феноменологический) метод в соединении с индукцией в физике при изучении реальных газов. И это смешение у него при­крыто общим термином «аналитический».

Рассечение двуединого аналитического метода на феноменологи­ческий и индуктивно-аналитический приводит нас к крайним точ­кам, в которые упирается расхождение двух психологии,— к их гносеологическим исходным точкам. Этому различению я придаю огромное значение, вижу в нем венец и центр всего анализа, и вме­сте с тем для меня теперь это так ясно, как простая гамма. Феноме­нология (описательная психология) исходит из коренного различия между физической природой и психическим бытием. В природе мы различаем явления в бытии. «В психической сфере нет никакого различия между явлением и бытием» (Э. Гуссерль, 1911, с. 25). Если природа есть бытие, которое проявляется в явлениях, то этого совершенно нельзя утверждать относительно психического бытия. Здесь явление и бытие совпадают друг с другом. Трудно дать более четкую формулу психологического идеализма. А вот гносеологи­ческая формула психологического материализма: «Разница между мышлением и бытием в психологии не уничтожена. Даже относи­тельно мышления ты можешь различать между мышлением мышле­ния и мышлением самим по себе» (Л. Фейербах, 1955, с. 216). В этих двух формулах сущность всего спора.

Нужно уметь гносеологическую проблему поставить и для пси­хики и так же найти в ней различие между бытием и мышлением, как материализм учит нас сделать это в теории познания внешнего

409

мира. В признании коренного различия психики от физической природы таится отождествление явления и бытия, духа и материи внутри психологии, решение антиномии путем устранения в психо­логическом познании одного члена — материи, т. е. чистой воды идеализма Гуссерля. В различении явления и бытия внутри психо­логии и в признании бытия истинным объектом изучения выражен весь материализм Фейербаха.

Я берусь перед целым синклитом философов — как идеалистов, так и материалистов — доказать, что именно в этом заключена суть расхождения идеализма и материализма в психологии и что только формулы Гуссерля и Фейербаха дают последовательное решение проблемы в двух возможных смыслах; что первая есть формула феноменологии, а вторая — материалистической психологии. Я бе­русь, исходя из этого сопоставления, резать по живому месту пси­хологии, точно рассекая ее на два чужеродных и ошибочно сращен­ных тела; это единственное, что отвечает объективному положению вещей, и все споры, все разногласия, вся путаница происходят только из-за отсутствия ясной и верной постановки гносеологической проблемы.

Отсюда следует, что, принимая у эмпирической психологии толь­ко формальное признание психики, Франкфурт принимает и всю ее гносеологию и все ее выводы — он вынужден прийти к феноменоло­гии; что, требуя для изучения психики метода, соответствующего ее качественности, он требует, хотя сам того и не знает, феноменоло­гического метода. Его концепция есть тот материализм, о котором совершенно справедливо говорит Геффдинг, что он есть «дуалисти­ческий спиритуализм в миниатюре» (1908, с. 64). Именно в миниа­тюре, т. е. с попыткой уменьшить, количественно умалить дейст­вительность нематериальной психики, оставить за ней 0,001 влия­ния. Но ведь принципиальное решение нисколько не зависит от ко­личественной постановки вопроса. Одно из двух: или бог есть, или его нет; или духи мертвых являются, или нет; или душевные явления (для Дж. Уотсона — спиритические) нематериальны, или матери­альны. Ответы в роде того, что бог есть, но очень маленький; или духи мертвых не приходят, но маленькие частички их очень редко залетают к спиритам; или психика материальна, но отлична от всей прочей материи, анекдотичны. В. И. Ленин писал богостроителям, что он их мало отличает от богоискателей: важно вообще принять или изгнать чертовщину, а принимать синего или желтого черта — не велика разница.

Смешение гносеологической и онтологической проблем путем пря­мого перенесения в психологию не всего рассуждения, а готовых его выводов приводит к искажению и той и другой. У нас отождест­вляют субъективное с психическим, а после доказывают, что психи­ческое не может быть объективным; путают гносеологическое созна­ние как член антиномии — субъект — объект — с эмпирическим,

410

психологическим сознанием, а после говорят, что сознание не может быть материальным, что признание этого есть махизм. И в резуль­тате приходят к неоплатонизму, в духе непогрешимых сущностей, у которых бытие совпадает с явлением. Бегут от идеализма, чтобы окунуться в него головой. Боятся отождествления бытия и созна­ния пуще огня — и приходят к полнейшему гуссерлевскому отож­дествлению их в психологии. Отношение между субъектом и объек­том, прекрасно разъясняет Геффдинг, не следует смешивать с от­ношением между духом и телом. Различие между духом и материей есть различие в содержании нашего познания; но различие между субъектом и объектом обнаруживается независимо от содержания нашего познания. Как дух, так и тело для нас объективны, но если духовные объекты по своему существу сродни с познающим субъ­ектом, то тело для нас только объект.

Отношение между субъектом и объектом является «проблемой познания, отношение между духом и материей — проблемой бы­тия» (Г. Геффдинг, 1908, с. 214).

Точное разделение и обоснование обеих проблем в материали­стической психологии должно быть сделано не здесь, но указать на возможность двух решений, на грань между идеализмом и материа­лизмом, на существование материалистической формулы необходи­мо здесь, ибо раздел, раздел до самого конца — задача психологии сегодня. Ведь многие «марксисты» не сумеют указать разницы меж­ду своей и идеалистической теорией психологического познания, потому что ее нет. Мы уподобляли вслед за Спинозой нашу науку смертельно больному в поисках за безнадежным лекарством; те­перь мы видим, что только нож хирурга может спасти положение. Предстоит кровавая операция; многие учебники придется разо­драть надвое, как завесу в храме, многие фразы потеряют голову или ноги, иные теории будут разрезаны как раз по животу. Нас занимает только грань, линия разрыва — черта, которую опишет будущий нож.

И вот мы утверждаем, что эта линия проходит между формулой Гуссерля и Фейербаха. Дело в том, что в марксизме вообще не ста­вилась проблема гносеологии применительно к психологии и не возникала задача разделения двух проблем, о которых говорит Геффдинг; зато идеалисты довели эту идею до отточенной ясности. И мы утверждаем, что точка зрения наших «марксистов» есть ма­хизм в психологии: отождествление бытия и сознания. Одно из двух: или в интроспекции нам непосредственно дана психика — и тогда мы с Гуссерлем; или в ней надо различать субъект и объект, бытие и мышление — и тогда мы с Фейербахом. Но что это значит? Зна­чит, моя радость и мое интроспективное постижение этой радости — разные вещи.

У нас очень в ходу цитата из Фейербаха: то, что для меня есть духовный, нематериальный, сверхчувственный акт, то само по себе

411

есть акт материальный, чувственный (Л. Фейербах, 1955, с. 214). Приводят это обычно в подтверждение субъективной психологии. Но ведь это говорит против нее. Спрашивается: что же мы должны изучать — этот акт сам по себе таким, как он есть, или таким, ка­ким он является мне? Материалист, как при аналогичном вопросе об объективности мира, не задумываясь, говорит: сам по себе, объ­ективный акт. Идеалист скажет: мое восприятие. Но тогда один и тот же акт у меня, пьяного и трезвого, маленького и взрослого, се­годня и вчера, у меня и у вас окажется разным в интроспекции. Больше того, в инстроспекции, оказывается, нельзя непосредствен­но воспринимать мышление, сравнение — это акты бессознательные; а наше интроспективное постижение их не есть уже функциональное понятие, т. е. выведенное из объективного опыта. Что надо, что можно изучать: мышление само по себе или мышление мышления? Никакого сомнения в ответе на этот вопрос не может быть. Но есть одно затруднение, которое мешает прийти к ясному ответу. На это затруднение наткнулись в свое время все философы, пытавшиеся провести разделение психологии. К. Штумпф, отделивший психиче­ские функции от явлений, спрашивал: кто же, какая наука будет изучать явления, отвергнутые физикой и психологией? Он допускал возникновение особой науки — не психологии, не физики. Другой психолог (А. Пфендер) отказывался признать ощущения предметом психологии только на том основании, что физика отказывается признать их своими. Где же им быть? Феноменология Гуссерля есть ответ на этот вопрос.

У нас тоже спрашивают: если вы будете изучать мышление само по себе, а не мышление мышления; акт сам по себе, а не акт для меня; объективное, а не субъективное, то кто же будет изучать само субъ­ективное, субъективное искажение объектов? В физике мы стараем­ся элиминировать субъективное из того, что воспринимаем как объ­ект; в психологии, изучая восприятие, опять требуют отделить вос­приятие само по себе, как оно есть, от того, каким оно мне кажется. Кто же будет изучать это элиминирующее оба раза, эту кажимость?

Но проблема кажимости есть кажущаяся проблема. Ведь в нау­ке мы хотим узнать истинную, а не кажущуюся причину кажимости: значит, нам нужно брать явления такими, какими они существуют независимо от меня. Сама же кажимость— иллюзия (в основном примере Титченера: мюллер-лайеровские линии физически равны, психологически — одна длиннее). Вот различие точки зрения физи­ки, и психологии, не существующее реально, а возникающее из двух несовпадений двух реально существующих процессов. Если я буду знать физическую природу двух линий и объективные законы глаза, как они есть, сами по себе, я получу в качестве вывода из них объяс­нение кажимости, иллюзии. Изучение же субъективного в познании ее есть дело логики и исторической теории познания: как бытие, субъективное есть результат двух объективных самих по себе про-

412

цессов. Дух не всегда субъект; в интроспекции он расщепляется на объект и на субъект. Спрашивается: в интроспекции явление и бы­тие совпадают? Стоит только применить гносеологическую формулу материализма, данную В. И. Лениным (сходная у Г. В.Плеханова), к психологическому субъекту — объекту, чтобы увидеть, в чем дело: «...единственное «свойство» материи, с признанием которого связан философский материализм, есть свойство быть объективной реаль­ностью, существовать вне нашего сознания» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 18, с. 275). «...Понятие материи... не означает гносеоло­гически ничего иного, кроме как: объективная реальность, сущест­вующая независимо от человеческого сознания и отображаемая им» (там же, с. 276). В другом месте В. И. Ленин говорит, что это, в сущности, принцип реализма, но он избегает этого слова, потому что оно захватано непоследовательными мыслителями.

Итак, как будто эта формула говорит против нашей точки зре­ния: сознание не может не существовать вне нашего сознания. Но, как верно определил Плеханов, самосознание есть сознание созна­ния. И сознание может существовать без самосознания: в этом убеж­дает нас бессознательное, относительно бессознательное. Я могу видеть, не зная, что вижу. Поэтому прав Павлов, когда говорит, что можно жить субъективными явлениями, но нельзя их изучать.

Ни одна наука невозможна иначе, чем при разделении непосред­ственного переживания от знания: удивительное дело — только психолог-интроспективист думает, что переживание и знание сов­падают. Если бы сущность и форма проявления вещей непосредст­венно совпадали, говорит Маркс, была бы излишня всякая наука (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 25, ч. II, с. 384). Если в психологии явление и бытие — одно и то же, то каждый есть ученый-психолог и наука невозможна, возможна только регистрация. Но, очевидно, одно дело жить, переживать и другое — изучать, как говорит Пав­лов.

Любопытнейший пример этому мы находим у Э. Титченера. Этот последовательный интроспективист и параллелист приходит к вы­воду, что душевные явления можно только описывать, но не объяс­нять. «Но если бы мы попытались ограничиться чисто описатель­ной психологией,— утверждает он,— мы убедились бы, что в таком случае нет никакой надежды на действительную науку о душе. Описательная психология относилась бы к научной психоло­гии точно так же... как относится мировоззрение, которое создает себе мальчик в своей детской лаборатории, к мировоззрению опыт­ного естествоиспытателя... В ней не было бы никакого единства и никакой связи... Чтобы сделать психологию научной, мы должны не только описывать душу, но и объяснять ее. Мы должны отвечать на вопрос «почему?». Но здесь мы встречаемся с затруднением. Мы не можем один душевный процесс рассматривать как причину другого душевного процесса. С другой стороны, и нервные процессы

413

мы не можем рассматривать как причину душевных процес­сов... Одна сторона не может быть причиной другой» (1914, с. 32—33).

Вот истинное положение, в которое попадает описательная пси­хология. Выход находит автор в чисто словесной увертке: объяснить можно душевные явления только по отношению к телу. Нервная система, говорит Титченер, не обусловливает, а объясняет душу. Она объясняет ее, как карта страны объясняет отрывочные виды гор, рек и городов, которые мы мельком видим, проезжая мимо них. Отношение к телу не прибавляет ни йоты к фактам психологии, оно дает нам в руки только принцип объяснения психологии.

Если отказаться от этого, то есть только два пути преодоления отрывочной психической жизни: или чисто описательный путь, от­каз от объяснения; или допустить существование бессознательного. Оба пути испробованы. Но на первом мы никогда не придем к науч­ной психологии, а на втором добровольно перейдем из области фак­тов в область фикций. Это альтернативы науки. Это прекрасно до ясности. Но возможна ли наука с тем объяснительным принципом, который избрал автор? Возможна ли наука об отрывочных видах гор, рек и городов, которым в примере Титченера уподоблена психи­ка? И далее: как, почему карта объясняет эти виды, при помощи карты страны объясняет свои части? Карта есть копия страны, она объясняет, поскольку в ней отражена страна, т. е. однородное объ­ясняет однородное. Наука невозможна на таком принципе. На деле автор сводит все к причинному объяснению, так как для него и при­чинное, и параллелистическое объяснение определяются как указа­ние ближайших обстоятельств или условий, при которых происхо­дит описанное явление. Но ведь и этот путь не приводит к науке: хороши «ближайшие условия» в геологии — ледниковый период, физике — расщепление атома, астрономии — образование планет, биологии — эволюция. Ведь за «ближайшими условиями» в физике идут другие «ближайшие условия» и причинный ряд принципиально бесконечен, а при параллелистическом указании дело безнадежно ограничивается только ближайшими причинами. Недаром автор ограничивается сравнением своего объяснения с объяснением по­явления росы в физике. Хороша была бы физика, если бы она не шла дальше указания ближайших условий и подобных объяснений: она просто перестала бы существовать как наука.

Итак, мы видим: для психологии как знания есть два пути: или путь науки, тогда она должна уметь объяснять; или знание об отры­вочных видениях, тогда она невозможна как наука. Ведь опериро­вание геометрической аналогией вводит нас в заблуждение. Геомет­рическая психология абсолютно невозможна, ибо она лишена ос­новного признака: идеальной абстракции, она все же относится к реальным объектам. При этом раньше всего вспоминаешь попытку Спинозы исследовать человеческие пороки и глупости геометриче-

414

ским путем и рассматривать человеческие действия и влечения точ­но так же, как если бы вопрос шел о линиях, поверхностях и телах. Кроме описательной психологии, ни для какой другой этот путь не годится: ибо от геометрии в нем только словесный стиль и види­мость неопровержимости доказательств, а все остальное — и в том числе суть — от ненаучного способа мыслить.

Э. Гуссерль прямо формулирует разницу между феноменологией и математикой: математика есть наука точная, а феноменология — описательная. Ни много ни мало: для аподиктичности феномено­логии не хватает такого пустяка, как точность! Но представьте себе неточную математику — и вы получите геометрическую психоло­гию.

В конце концов вопрос сводится, как уже сказано, к разграни­чению онто- и гносеологической проблемы. В гносеологии кажи­мость есть, и утверждать о ней, что она есть бытие,— ложь. В онто­логии кажимости нет вовсе. Или психические феномены существу­ют — тогда они материальны и объективны, или их нет — тогда их нет и изучать их нельзя. Невозможна никакая наука только о субъективном, о кажимости, о призраках, о том, чего нет. Чего нет — того нет вовсе, а не полунет, полуесть. Это надо понять. Нельзя сказать: в мире существуют реальные и нереальные вещи — нереаль­ное не существует. Нереальное должно быть объяснено как несов­падение, вообще отношение двух реальных вещей; субъективное — как следствие двух объективных процессов. Субъективное есть кажущееся, а потому — его нет.

Л. Фейербах к различению субъективного и объективного в психологии делает примечание: «Подобным же образом для женя мое тело принадлежит к разряду невесомых, не имеет тяжести, хотя само по себе или для других оно — тяжелое тело» (1955, с. 214).

Отсюда ясно, какую реальность приписывал он субъективно­му. Он говорит прямо: «В психологии к нам влетают в рот жареные голуби; в наше сознание и чувство попадают только заключения, только результаты, а не посылки, а не процессы организма» (там же, с. 213). Но разве возможна наука о результатах без посылок?

Хорошо выразил это Штерн, говоря вслед за Г. Т. Фехнером, что психическое и физическое — это выпуклое и вогнутое: одна линия представляется то такой, то такой. Но ведь сама по себе она не выпуклая и не вогнутая, а округлая, и именно такой мы хотим ее знать независимо от того, какой она может показаться.

Г. Геффдинг то же сравнивает с одним и тем же содержанием, выраженным на двух языках, которые не удается свести к общему праязыку. Но мы хотим знать содержание, а не язык, на котором оно выражено. В физике освобождаемся же мы от языка, чтобы изучить содержание. То же должны сделать мы в психологии.

Сравним сознание, как это часто делают, с зеркальным отраже­нием. Пусть предмет А отражен в зеркале, как А_а. Конечно, было бы

415

ложно сказать, что а так же реально, как А, но оно иначе реально, само по себе. Стол и его отражение в зеркале не одинаково реальны, а по-разному. Отражение как отражение, как образ стола, как вто­рой стол в зеркале нереально, это призрак. Но отражение стола как преломление световых лучей в плоскости зеркала — разве не столь же материальный и реальный предмет, как стол? Было бы чудом все иное. Тогда мы сказали бы: существуют вещи (стол) и их призра­ки (отражение). Но существуют только вещи — (стол) и отражение света от плоскости, а призраки суть кажущиеся отношения между вещами. Поэтому никакая наука о зеркальных призраках невоз­можна. Но это не значит, что мы не сумеем никогда объяснить отра­жение, призрак: если мы будем знать вещь и законы отражения све­та, мы всегда объясним, предскажем, по своей воле вызовем, изме­ним призрак. Это и делают люди, владеющие зеркалами: они изу­чают не зеркальные отражения, а движение световых лучей и объ­ясняют отражение. Невозможна наука о зеркальных призраках, но учение о свете и об отбрасываемых и отражающих его вещах вполне объясняет «призраки».

То же и в психологии: субъективное само по себе как призрак должно быть понято как следствие, как результат, как жареный голубь — двух объективных процессов. Загадка психики решится, как загадка зеркала, не путем изучения призраков, а путем изуче­ния двух рядов объективных процессов, из взаимодействия которых возникают призраки как кажущиеся отражения одного в другом. Само по себе кажущееся не существует.

Вернемся опять к зеркалу. Отождествить А и а, стол и его зер­кальное отражение, было бы идеализмом: а вообще нематериально, материально только А, и его материальность есть синоним его неза­висимого от а существования. Но было бы таким же точно идеализ­мом отождествить а с X — с процессами, происходящими сами по себе в зеркале. Было бы ложно сказать: бытие и мышление не совпа­дают вне зеркала, в природе, там А не есть а, А есть вещь, а — призрак; но бытие и мышление совпадают в зеркале, здесь а есть X, а есть призрак и X тоже призрак. Нельзя сказать: отражение стола есть стол, но нельзя сказать также: отражение стола есть преломление световых лучей; а не есть ни А, ни X. И А и X суть реальные процессы, а а есть возникающий из них, кажущийся, т. е. нереальный, результат. Отражение не существует, но и стол и свет одинаково существуют. Отражение же стола не совпадает с реальными процессами света в зеркале, как и с самим сто­лом.

Не говоря о том, что иначе мы должны были бы допустить су­ществование в мире и вещей, и призраков, вспомним, что ведь само зеркало есть часть той же природы, что и вещь вне зеркала, и под­чинено всем ее законам. Ведь краеугольным камнем материализма является положение о том, что сознание и мозг есть продукт, часть

416

природы, отражающая остальную природу. И значит, объективное существование X и А независимо от а есть догма материалистиче­ской психологии.

На этом мы можем кончить наше затянувшееся рассуждение. Мы видим, что третий путь гештальтпсихологии и персонализма был, в сущности, оба раза одним из двух известных нам путей. Ны­не мы видим, что третий путь, путь так называемой «марксистской психологии», есть попытка соединить оба пути. Эта попытка приво­дит к их новому разъединению внутри одной и той же научной систе­мы: кто соединит их, тот, как Мюнстерберг, пойдет по двум разным дорогам.

Как в легенде два дерева, соединенных вершинами, разодрали надвое тело древнего князя, так всякая научная система будет ра­зодрана надвое, если она привяжет себя к двум разным стволам. Марксистская психология может быть только естественной наукой, путь Франкфурта ведет его к феноменологии. Правда, он сам в од­ном месте сознательно возражает против того, что психология мо­жет быть естественной наукой (1926). Но, во-первых, он смеши­вает естественные науки с биологическими, что не верно; психо­логия может быть естественной, но не биологической наукой, а во-вторых, он берет понятие «естественный» в его ближайшем, факти­ческом значении, как указание на науки об органической и неорга­нической, природе, а не в его принципиально методологическом значении.

В русской литературе В. Н. Ивановский ввел такое употребле­ние этого термина, давно принятое в западной науке. Он говорит, что от математики и реально-математических наук надо строго от­личать науки, имеющие дело с вещами, «реальными» предметами и процессами, с тем, что «действительно» существует, есть. Эти науки можно поэтому назвать реальными или естественными (в широком смысле этого слова). У нас обычно термин «науки естественные» употребляется в более узком смысле, обозначая лишь дисциплины, изучающие природу неорганическую и органическую, но не охва­тывающие природы социальной и сознательной, каковая при таком словоупотреблении оказывается часто отличной от «естества»; чем-то не то «неестественным», не то «сверхъестественным», если не «про­тивоестественным» (В. Н. Ивановский, 1923). Я убежден, что рас­пространение термина «естественный» на все, что реально существу­ет, вполне рационально.

Возможность психологии как науки есть методологическая проб­лема прежде всего. Ни в одной науке нет стольких трудностей, неразрешимых контроверз, соединения различного в одном, как в психологии. Предмет психологии — самый трудный из всего, что есть в мире, наименее поддающийся изучению; способ ее познания должен быть полон особых ухищрений и предосторожностей, чтобы дать то, чего от него ждут.

417

Я же говорю все время именно об этом последнем — о принципе науки о реальном. В этом смысле Маркс, по его словам, изучает про­цесс развития экономических формаций как естественноисторческий процесс.

Ни одна наука не представляет такого разнообразия и полноты методологических проблем, таких туго затянутых узлов, неразре­шимых противоречий, как наша. Поэтому здесь нельзя сделать ни одного шага, не предприняв тысячу предварительных расчетов и предостережений.

Итак, все равно осознают, что кризис тяготеет к созданию мето­дологии, что борьба идет за общую психологию. Кто пытается пере­скочить через эту проблему, перепрыгнуть через методологию, что­бы сразу строить ту или иную частную психологическую науку, тот неизбежно, желая сесть на коня, перепрыгивает через него. Так случилось с гештальттеорией, со Штерном. Нельзя сейчас, ис­ходя из принципов универсальных, равно приложимых к физике и к психологии, не конкретизировав их в методологии, прямо по­дойти к частному психологическому исследованию: вот почему этих психологов упрекают в том, что они знают одно сказуемое, равно применимое ко всему миру. Нельзя, как то делает Штерн, с поня­тием, равно охватывающим Солнечную систему, дерево и человека, изучить психологические различия людей между собой: для этого нужен другой масштаб, другая мера. Вся проблема общей и частной науки, с одной стороны, и методологии и философии, с другой, есть проблема масштаба: нельзя в верстах измерить человеческий рост, для этого нужны сантиметры. И если мы видели, что частные науки имеют тенденцию к выходу за свои пределы, к борьбе за общую меру, за более крупный масштаб, то философия переживает обрат­ную тенденцию: чтобы приблизиться к науке, она должна сузить, уменьшить масштаб, конкретизировать свои положения.

Обе тенденции — философии и частной науки — одинаково ве­дут к методологии, к общей науке. Вот эта идея масштаба, идея общей науки чужда до сих пор «марксистской психологии», и в этом ее слабое место. Она пытается непосредственную меру психологи­ческих элементов — реакций — найти в универсальных принци­пах: закон перехода количества в качество и «забывание оттенков серого цвета» по А. Леману и переход бережливости в скупость; триада Гегеля и психоанализ Фрейда. Здесь ясно сказывается от­сутствие меры, масштаба, посредующего звена между одним и другим. Поэтому с роковой неизбежностью диалектический метод попадает в один ряд с экспериментом, сравнительным методом и ме­тодом тестов и анкет. Чувства иерархии, различия между техничес­ким приемом исследования и методом познания «природы истории и мышления» нет. Вот это — непосредственное сталкивание лбами частных фактических истин с универсальными принципами; попыт­ка рассудить деловой спор Вагнера и Павлова об инстинкте ссыл-

418

кой на количество — качество; шаг от диалектики к анкете; критика иррадиации с гносеологической точки зрения; оперирование вер­стами там, где нужны сантиметры; приговоры о Бехтереве и Павло­ве с высоты Гегеля; эти пушки по воробьям привели к ложной идее третьего пути. Диалектический метод вовсе не един — в биологии, истории, психологии. Нужна методология, т. е. система посредст­вующих, конкретных, примененных к масштабу данной науки по­нятий.

 

 

Л. Бинсвангер (1922) вспоминает слова Брентано об удивитель­ном искусстве логики, которой один шаг вперед имеет следствием 1000 шагов вперед в науке. Вот этой силы логики не хотят у нас знать. По хорошему выражению, методология есть рычаг, посред­ством которого философия управляет наукой. Попытка осущест­вить такое управление без методологии, прямое применение силы к точке ее приложения без рычага — от Гегеля к Э. Мейману — приводят к тому, что наука становится невозможной.

Я выставляю тезис: анализ кризиса и структуры психологии непреложно свидетельствует о том, что никакая философская си­стема не может овладеть психологией как наукой непосредственно без помощи методологии, т. е. без создания общей науки; что един­ственным правомерным приложением марксизма к психологии было бы создание общей психологии — ее понятия формулируются в не­посредственной зависимости от общей диалектики, ибо она есть диалектика психологии; всякое приложение марксизма к психоло­гии иными путями и в иных точках, вне этой области, неизбежно приведет к схоластическим, вербальным конструкциям, к раство­рению диалектики в анкетах и тестах, к суждению о вещах по их внешним, случайным, второстепенным признакам, к полной утрате всякого объективного критерия и к попытке отрицать все истори­ческие тенденции развития психологии, к терминологической ре­волюции,— короче, к грубому искажению и марксизма, и психо­логии. Это есть путь Челпанова.

 

 

Не навязывать природе диалектические принципы, а находить их в ней — формула Энгельса (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 387) здесь сменяется обратной: в психологию вводятся принципы диалектики извне. Путь марксистов должен быть иным. Непосред­ственное приложение теории диалектического материализма к воп­росам естествознания, и в частности к группе наук биологических или к психологии, невозможно, как невозможно непосредственно при­ложить ее к истории и социологии. У нас думают, что проблема «психология и марксизм» сводится только к тому, чтобы создать отвечающую марксизму психологию, но на деле она гораздо слож­нее. Так же как история, социология нуждается в посредующей особой теории исторического материализма, выясняющей конкрет­ное значение для данной группы явлений абстрактных законов диалектического материализма. Так точно нужна еще не созданная,

419

но неизбежная теория биологического материализма, психологи­ческого материализма как посредующая наука, выясняющая кон­кретное применение абстрактных положений диалектического ма­териализма к данной области явлений.

Диалектика охватывает природу, мышление, историю — она есть самая общая, предельно универсальная наука; теория психологического материализма или диалектика психологии и есть то, что я называю общей психологией.

Для создания таких опосредующих теорий — методологий, общих наук — надо вскрыть сущность данной области явлений, законов их изменения, качественную и количественную характеристику, их причинность, создать свойственные им категории и понятия, одним словом, создать свой «Капитал». Стоит только представить себе, что Маркс оперировал бы общими принципами и категориями диалектики, вроде количества — качества, триады, всеобщей связи, узла, скачка и т. п.— без абстрактных и исторических категорий стоимости, класса, товара, капитала, ренты, производи­тельной силы, базиса, надстройки и т. п., чтобы увидеть всю чудо­вищную нелепость предположения, будто можно непосредственно, минуя «Капитал», создать любую марксистскую науку. Психоло­гии нужен свой «Капитал» — свои понятия класса, базиса, ценно­сти и т. д.,— в которых она могла бы выразить, описать и изучить свой объект, а открывать в статистике забывания оттенков серого цвета у Лемана подтверждение закона скачков — значит ни на йоту не изменить ни диалектики, ни психологии. Эта идея о необ­ходимости посредующей теории, без которой невозможно рассмат­ривать в свете марксизма отдельные частные факты, давно осозна­на, и мне только остается указать на совпадение выводов нашего анализа психологии с этой идеей.

Ту же идею вскрывает В. А. Вишневский в споре со И. И. Степановым (для всех ясно, что исторический материализм не диалектический материализм, а его применение к истории. По­этому, строго говоря, только общественные науки, имеющие свою общую науку в истории материализма, могут называться маркси­стскими; других марксистских наук еще нет). «Как исторический материализм не тождествен диалектическому материализму, так равно последний не тождествен специфически естественнонаучной теории, каковая еще, к слову сказать, только рождается» (В. А. Вишневский, 1925, с. 262). Степанов же, отождествляя диалектико-материалистическое понимание природы с механическим, считает, что она дана и содержится уже в механистической концепции есте­ственных наук. В качестве примера автор ссылается на спор в пси­хологии по вопросу об интроспекции (1924).

Диалектический материализм есть наука самая абстрактная. Непосредственное приложение диалектического материализма к биологическим наукам и психологии, как это сейчас делается, не

420

идет дальше формально-логических, схоластических, словесных подведений под общие, абстрактные, универсальные категории част­ных явлений, внутренний смысл и соотношение которых неизвест­ны. В лучшем случае это может повести к накоплению примеров, иллюстраций. Но не больше. Вода — пар — лед и натуральное хо­зяйство — феодализм — капитализм с точки зрения диалектичес­кого материализма — одно и то же, один и тот же процесс. Но для исторического материализма какое качественное богатство пропа­дает при таком обобщении!

К. Маркс назвал «Капитал» критикой политической экономии. Вот такую критику психологии хотят перепрыгнуть ныне. «Учеб­ник психологии, изложенный с точки зрения диалектического ма­териализма», в сущности, должно звучать, так же, как «учебник минералогии, изложенный с точки зрения формальной логики». Ведь это само собой разумеющаяся вещь — рассуждать логически не есть особенность данного учебника или всей минералогии. Ведь диалектика не есть логика, даже шире. Или: «учебник социологии с точки зрения диалектического материализма» вместо «историчес­кого». Надо создать теорию психологического материализма, и нельзя еще создавать учебники диалектической психологии.

Но и в критическом суждении мы лишаемся при этом главного критерия. То, как сейчас определяют, словно в пробирной палате, согласуется ли данное учение с марксизмом, сводится к методу «ло­гического наложения», т. е. совпадения форм, логических призна­ков (монизм и пр.). Надо знать, чего можно и должно искать в марксизме. Не человек для субботы, а суббота для человека; надо найти теорию, которая помогла бы познать психику, но отнюдь не решения вопроса психики, не формулы, заключающей и сумми­рующей итог научной истины. Этого в цитатах Плеханова нельзя найти по одному тому, что ее там нет. Такой истиной не обладали ни Маркс, ни Энгельс, ни Плеханов⁶¹. Отсюда фрагментарность, краткость многих формулировок, их черновой характер, их строго ограниченное контекстом значение. Такая формула вообще не мо­жет быть дана наперед, до научного изучения психики, а явится в результате научной вековой работы. Предварительно можно ис­кать у учителей марксизма не решение вопроса, даже не рабочую гипотезу (потому что они создаются на почве данной науки), а ме­тод ее [гипотезы.— Ред.] построения. Я не хочу узнать на даров­щинку, скроив пару цитат, что такое психика, я хочу научиться на всём методе Маркса, как строят науку, как подойти к исследова­нию психики.

Поэтому марксизм не только применяют не там, где надо (в учебниках вместо общей психологии), но и берут из него не то, что надо: не случайные высказывания нужны, а метод: не диалекти­ческий материализм, а исторический материализм. «Капитал» дол­жен нас научить многому — и потому, что настоящая социальная

421

психология начинается за «Капиталом», и потому, что психология сейчас есть психология — до «Капитала». В. Я. Струминский совершенно прав, когда самую идею о марксистской психологии как синтезе тезиса — эмпиризма с антитезисом — рефлексологией называет схоластическим построением. Когда найден реальный путь, можно для ясности наметить в нем эти три точки, но искать при помощи этой схемы реальных путей — значит становиться на путь спекулятивной комбинации и заниматься диалектикой идей, а не диалектикой фактов — бытия. У психологии нет самостоятель­ных путей развития, надо за ними искать обусловливающие их реальные исторические процессы. Не прав он только, когда утверж­дает, что наметить пути психологии из современных течений — во­обще нельзя — по-марксистски (В. Я. Струминский, 1926).

Что он развивает — верно, но это касается только историчес­кого анализа развития науки, а не методологического. Методолога не интересует, что в процессе развития психологии реально прои­зойдет завтра, поэтому он и не обращается к факторам, стоящим вне психологии. Но его интересует: чем больна психология, чего ей недостает, чтобы стать наукой, и т. д. Ведь и внешние факторы тол­кают психологию по пути ее развития и не могут ни отменить в ней вековую работу, ни перескочить на век вперед. Есть известный ор­ганический рост логической структуры знания.

Прав Струминский и тогда, когда указывает, что новая психо­логия пришла фактически к откровенному признанию позиций ста­рой субъективной психологии. Но беда здесь не в отсутствии учета внешних, реальных факторов развития науки, которые пытается учесть автор. Беда в неучете методологической природы кризи­са. Есть своя строгая последовательность в ходе развития каждой науки; внешние факторы могут ускорить или замедлить этот ход, они могут отклонить его в сторону, наконец, они могут определить качественный характер каждого этапа, но изменить последователь­ность этапов нельзя. Можно объяснить внешними факторами идеа­листический или материалистический, религиозный или позитив­ный, индивидуалистический или социальный, пессимистический или оптимистический характер этапа, но никакие внешние факторы не могут сделать того, чтобы наука, находящаяся в стадии собирания сырого материала, сразу перешла к выделению из себя техничес­ких, прикладных дисциплин или наука с развитыми теориями и ги­потезами, с развитой техникой и экспериментом занялась собира­нием и описанием первичного материала.

Кризис поставил на очередь разделение двух психологии через создание методологии. Каково оно будет — зависит от внешних факторов. Титченер и Уотсон по-американски и социально по-раз­ному, Коффка и Штерн по-немецки и опять социально по-разному, Бехтерев и Корнилов по-русски и опять по-разному решают одну задачу. Какая будет эта методология и скоро ли она будет, мы не

422

знаем, но что психология не двинется дальше, пока не создаст мето­дологии, что первым шагом вперед будет методология, это несом­ненно.

В сущности, основные камни заложены верно; верно намечен и общий, многодесятилетний путь; верна и цель, верен генераль­ный план. Даже практическая ориентировка в современных тече­ниях верна, только не полна. Но ближайший путь, ближайшие шаги, деловой план страдают недочетами: в них нет анализа кри­зиса и верной установки на методологию. Работы Корнилова кла­дут начало этой методологии, и всякий, кто хочет развивать идеи психологии и марксизма, вынужден будет повторять его и продол­жать его путь. Как путь эта идея не имеет себе равной по силе в европейской методологии. Если он не будет загибаться к критике и полемике, не будет переходить в путь брошюрной войны, а будет подниматься к методологии; если он не будет искать готовых ответов; если он осознает задачи современной психологии, он приведет к созданию теории психологического материализма.