16

Мы закончили наше исследование. Нашли ли мы все, что ис­кали? Во всяком случае, мы у берега. Мы подготовили почву для изысканий в области психологии и, чтобы оправдать свои рассужде­ния, должны испытать наши выводы на деле, построить схему об­щей психологии. Но до того хотелось бы остановиться еще на одном моменте, имеющем, правда, больше стилистическое значение, чем принципиальное, но и стилистическое завершение какой-либо идеи не вовсе безразлично для ее полного выражения.

Мы рассекли надвое задачи и метод, область исследования и принцип нашей науки. Остается рассечь ее имя. Процессы разделе­ния, наметившиеся в кризисе, сказались и в судьбе имени науки. Отдельные системы наполовину порвали со старым именем, упот­ребляя собственное для обозначения всей области исследования. Так иногда говорят о бихевиоризме как науке о поведении, как си­нониме всей психологии, а не одного ее направления. Так говорят часто о психоанализе, реактологии. Другие системы порывают окончательно со старым именем, видя в нем следы мифологического происхождения. Такова рефлексология. Эта последняя подчерки­вает, что она отказывается от традиции, строит на пустом и новом месте. Нельзя оспаривать, что известная доля истины заключена в таком взгляде, хотя надо очень механически и неисторически смот­реть на науку, чтобы не понимать вовсе роли преемственности и традиции, даже при перевороте. Однако Уотсон, когда требует ра­дикального разрыва со старой психологией, когда указывает на астрологию и алхимию, на опасность половинчатой психологии, отчасти прав.

423

Другие системы остаются пока без имени — такова система Пав­лова. Иногда он называет свою область физиологией, но озаглавив свой опыт изучением поведения и высшей нервной деятельности, оставил вопрос об имени открытым. В ранних работах Бехтерев - прямо отграничивается от физиологии, для Бехтерева рефлексоло­гия не физиология. Ученики Павлова излагают его учение под име­нем «науки о поведении». И действительно, у двух наук, столь раз­ных, должны быть два разных имени. Эту идею давно высказал Мюнстерберг: «Следует ли называть психологией интенциональное понимание внутренней жизни, это, конечно, еще вопрос, по поводу которого можно спорить. В самом деле, многое говорит за то, чтобы удержать название психологии за описательной и объяснительной наукой, исключив из психологии науку о понимании духовных пе­реживаний и внутренних отношений» (1922, с. 9).

Однако такое знание все же существует под именем психологии; оно редко находится в идее. По большей части она находится в каком-либо внешнем влиянии с элементами каузальной психоло­гии (там же). Но так как мы знаем мнение того же автора, что вся путаница в психологии возникает из смешения, то единственный вывод — избрать другое имя для интенциональной психологии. От­части так оно и происходит. Феноменология на наших глазах вы­деляет из себя психологию, «необходимую для известных логичес­ких целей» (там же, с. 10), и вместо разделения двух наук посредст­вом прилагательных, вносящих огромную путаницу <...>, начи­нает вводить разные имена существительные. Челпанов устанав­ливает, что «аналитический» и «феноменологический» — два имени для одного и того же метода, что феноменология в некоторой части покрывается аналитической психологией, что спор относительно того, есть ли феноменология психологии или нет, оказывается воп­росом терминологическим; если к нему прибавить, что метод этот и эту часть психологии автор считает основным, то логично было бы назвать аналитическую психологию феноменологией. Сам Гуссерль предпочитает ограничиться прилагательным, чтобы сохранить чи­стоту своей науки, и говорит об «эйдетической психологии». Но Бинсвангер пишет прямо: надо различать между чистой фено­менологией и эмпирической феноменологией («дескриптивной пси­хологией») (1922, с. 135) и видит основание для этого в введенном самим Гуссерлем прилагательном «чистая». Знак равенства выведен на бумаге самым математическим образом. Если вспомнить, что Лотце говорил о психологии как прикладной математике; что Бергсон в своем определении почти приравнял опытную метафи­зику к психологии; что Гуссерль в чистой феноменологии хочет видеть метафизическое учение о сущностях (Бинсвангер, 1922), то мы поймем, что и сама идеалистическая психология имеет и тради­цию, и тенденцию к тому, чтобы оставить обветшавшее и скомпро­метированное имя. И Дильтей разъясняет, что объяснительная пси-

424

хология восходит к рациональной психологии Вольфа, а описа­тельная — к эмпирической (1924).

Правда, некоторые идеалисты возражают против присвоения естественнонаучной психологии этого имени. Так, С. Л. Франк, указывая со всей резкостью на то, что под одним именем живут две разные науки, пишет: «Дело тут вообще не в относительной учено­сти двух разных методов одной науки, а в простом вытеснении од­ной науки совсем другой, хотя и сохранившей слабые следы родст­ва с первой, но имеющей по существу совсем иной предмет... Нынешняя психология сама себя признает естествознанием... Это зна­чит, что современная так называемая психология есть вообще не психо-логия, а физио-логия... Прекрасное обозначение «психоло­гия» — учение о душе — было просто незаконно похищено и ис­пользовано как титул для совсем иной научной области; оно похи­щено так основательно, что когда теперь размышляешь о природе души... то занимаешься делом, которому суждено оставаться безы­мянным или для которого надо придумать какое-нибудь новое обо­значение» (1917, с. 3). Но даже нынешнее искаженное имя «психо­логия» на три четверти не отвечает ее сути — это психофизика и психофизиология. И новую науку он пытается назвать филосо­фской психологией, чтобы «хоть косвенно восстановить истинное значение названия «психология» и вернуть его законному вла­дельцу после упомянутого похищения, непосредственно уже не­устранимого» (там же, с. 19).

Мы видим примечательный факт: и рефлексология, стремящаяся порвать с «алхимией», и философия, которая хочет содействовать восстановлению прав психологии в старом, буквальном и точном значении этого слова, обе ищут нового обозначения и остаются безымянными. Еще примечательнее, что мотивы у них одинаковы: одни боятся в этом имени следов его материалистического проис­хождения, другие боятся, что оно утратило свое старое, буквальное и точное значение. Можно ли найти — стилистически — лучшее вы­ражение для двойственности современной психологии? Однако и Франк согласен, что имя похищено естественнонаучной психоло­гией неустранимо и основательно. И мы полагаем, что именно ма­териалистическая ветвь должна называться психологией. За это и против радикализма рефлексологов говорят два важных сообра­жения. Первое: именно она явится завершительницей всех истинно научных тенденций, эпох, направлений и авторов, которые были представлены в истории нашей науки, т. е. она и есть на самом деле по самому существу психология. Второе: принимая это имя, новая психология нимало не «похищает» его, не искажает его смысла, не связывает себя теми мифологическими следами, которые в нем со­хранились, а, напротив, сохраняет живое историческое напомина­ние обо всем своем пути, от самой исходной точки.

Начнем со второго.

425

Психологии как науке о душе, в смысле Франка, в точном и ста­ром смысле этого слова, нет; это вынужден констатировать и он, когда с изумлением и почти с отчаянием убеждается,  что такой ли­тературы вообще почти не существует. Далее, эмпирической пси­хологии как законченной науки вообще не существует. И по сущест­ву то, что происходит сейчас, есть не переворот, даже не реформа науки и не завершение в синтезе чужой реформы, а осуществление психологии и высвобождение в науке того, что способно расти, от того, что не способно к росту. Сама же эмпирическая психология (кстати, скоро исполнится 50 лет, как имя этой науки не употреб­ляется вовсе, так как каждая школа прибавляет свое прилагатель­ное) мертва, как кокон, оставленный умершей бабочкой, как яйцо, покинутое птенцом. «Называя психологию естественной наукой, мы хотим сказать,—говорит Джемс,— что она в настоящее время пред­ставляет просто совокупность отрывочных эмпирических данных; что в ее пределы отовсюду неудержимо вторгается философский крити­цизм и что коренные основы этой психологии, ее первичные данные должны быть обследованы с более широкой точки зрения и пред­ставлены в совершенно новом свете... Даже основные элементы и факторы в области душевных явлений не установлены с надлежа­щей точностью. Что представляет собой психология в данную ми­нуту? Кучу сырого фактического материала, порядочную разного­лосицу во мнениях, ряд слабых попыток классификации и эмпири­ческих обобщений чисто описательного характера, глубоко укоре­нившийся предрассудок, будто мы обладаем состояниями сознания, а мозг наш обусловливает их существование, но в психологии нет ни одного закона в том смысле, в каком мы употребляем это слово в области физических явлений, ни одного положения, из которого могли бы быть выведены следствия дедуктивным путем. Нам не известны даже те факторы, между которыми могли бы быть уста­новлены отношения в виде элементарных психических   актов. Ко­роче, психология еще не наука, это нечто, обещающее в будущем стать наукой» (1911, с. 407).

Джемс дает блестящий инвентарь того, что мы получаем в наследство от психологии, опись ее имущества и состояния. Мы принимаем от нее кучу сырого материала и обещание стать в будущем наукой.

Что же связывает нас с мифологией через это имя? Психология, как физика до Галилея или химия до Лавуазье, еще не наука, которая может наложить хоть какую-нибудь тень на будущую нау­ку. Но, может быть, с того времени, как Джемс писал это, обстоя­тельства существенно переменились? В 1923 г. на VIII конгрессе по экспериментальной психологии Ч. Спирмен повторил опре­деление Джемса и сказал, что и сейчас психология не наука, а на­дежда на науку. Нужно обладать изрядной долей нижегородского провинциализма, чтобы изображать дело так, как Челпанов: будто

426

есть незыблемые, всеми признанные, веками испытанные истины и их ни с того ни с сего хотят разрушить.

Другое соображение еще серьезнее. В конце концов надо прямо сказать, что у психологии есть не два, а один наследник, и спор об имени не может и возникнуть серьезно. Вторая психология не­возможна как наука. И надо сказать вместе с Павловым, что мы считаем позицию этой психологии с научной точки зрения безна­дежной. Как настоящий ученый, Павлов ставит вопрос не так: существует ли психическая сторона, а так: как ее изучить. Он го­ворит: «Что должен делать физиолог с психическими явлениями? Оставить их без внимания нельзя, потому что они теснейшим об­разом связаны с физиологическими явлениями, определяя целостную работу органа. Если физиолог решается их изучать, то перед ним стоит вопрос: как?» (1950, с. 59). Таким образом, мы при разделе не отказываемся в пользу другой стороны ни от одного явле­ния; на нашем пути мы изучим все, что есть, и объясним все, что кажется. «Сколько тысячелетий человечество разрабатывает факты психологические... Миллионы страниц заняты изображением внутреннего мира человека, а результатов этого труда — законов душевной жизни человека — мы до сих пор не имеем» (там же, с. 105).

То, что останется после раздела, уйдет в область искусства; со­чинителей романов и теперь Франк называет учителями психоло­гии. Для Дильтея задача психологии — ловить в сети своих опи­саний то, что скрыто в Лире, Гамлете и Макбете, так как он видел в них «больше психологии, нежели во всех учебниках психологии, вместе взятых» (1924, с. 19). Штерн, правда, зло посмеялся над такой психологией, добываемой из романов; он говорил, что на­рисованную корову нельзя доить. Но в опровержение его мысли и во исполнение мысли Дильтея на деле описательная психоло­гия все больше уходит в роман. Первый же конгресс индиви­дуальной психологии, которая считает себя именно этой второй психологией, заслушал доклад Оппенгейма, уловившего в сети понятий то, что Шекспир дал в образах,— точно то, чего хотел Дильтей. Вторая психология уйдет в метафизику, как бы она ни называлась. Именно уверенность в невозможности такого знания, как наука, обусловливает наш выбор.

Итак, у имени нашей науки только один наследник. Но, может быть, он должен отказаться от наследства? Нисколько. Мы диалек­тики; мы вовсе не думаем, что путь развития науки идет по прямой линии, и если на нем были зигзаги, возвраты, петли, то мы пони­маем их исторический смысл и считаем их необходимыми звеньями в нашей цепи, неизбежными этапами нашей дороги, как капитализм есть неизбежный этап к социализму. Мы дорожили каждым шагом к истине, который когда-либо делала наша наука; мы не думаем, что наша наука началась с нами; мы не уступили никому ни идею

427

ассоциации Аристотеля, ни его и скептиков учение о субъектив­ных иллюзиях ощущений, ни идею причинности Дж. Милля, ни идею психологической химии Дж. Милля, ни «утонченный материализм» Г. Спенсера, в котором Дильтей видел «не простую основу, а опасность» (В. Дильтей, 1924),— одним словом, всю ту линию материализма в психологии, которую с такой тщательностью отметают от себя идеалисты. Мы знаем, что они правы в одном: «Скрытый материализм объяснительной психологии... разлагающе влиял на политическую экономию, уголовное право, учение о го­сударстве» (там же, с. 30).

Идея динамической и математической психологии Гербарта, труды Фехнера и Гельмгольца, идея И. Тэна о двигательной природе психики, как и учение Бине о психической позе или внут­ренней мимике, двигательная теория Рибо, периферическая тео­рия эмоций Джемса — Ланге, даже учение вюрцбургской школы о мышлении, внимании как деятельности,— одним словом, каждый шаг к истине в нашей науке принадлежит нам. Ведь мы избрали из двух дорог одну не потому, что она нам нравится, но потому, что мы считаем ее истинной.

 

Следовательно, в этот путь вполне входит все, что было в пси­хологии как в науке: сама попытка научно подойти к душе, усилие свободной мысли овладеть психикой, сколько бы она ни затемня­лась и ни парализовалась мифологией, т. е. сама идея научного строения о душе содержит в себе весь будущий путь психологии, ибо наука и есть путь к истине, хотя бы ведущий через заблужде­ния. Но именно такой и дорога нам наша наука: в борьбе, преодоле­нии ошибок, в невероятных затруднениях, нечеловеческой схватке с тысячелетними предрассудками. Мы не хотим быть Иванами, не помнящими родства; мы не страдаем манией величия, думая, что история начинается с нас; мы не хотим получить от истории чистень­кое н плоское имя; мы хотим имя, на которое осела пыль веков. В этом мы видим наше историческое право, указание на нашу исто­рическую роль, претензию на осуществление психологии как нау­ки. Мы должны рассматривать себя в связи и в отношении с преж­ним; даже отрицая его, мы опираемся на него.

Могут сказать: имя это в буквальном смысле неприложимо к на­шей науке сейчас, оно меняет значение с каждой эпохой. Но ука­жите хоть одно имя, одно слово, которое не переменило своего зна­чения. Когда мы говорим о синих чернилах или о летном искусст­ве, разве мы не допускаем логической ошибки? Зато мы верны дру­гой логике — логике языка. Если геометр и сейчас называет свою науку именем, которое означает «землемерие», то психолог может обозначать свою науку именем, которое когда-то значило «учение о душе». Если сейчас понятие землемерия узко для геометрии, то когда-то оно было решающим шагом вперед, которому вся наука обязана своим существованием; если теперь идея души реакцион-

428

на, то когда-то она была первой научной гипотезой древнего человека, огромным завоеванием мысли, которому мы обязаны сейчас существованием нашей науки. У животных наверное нет идеи души и у них нет психологии. Мы понимаем исторически, что психология как наука должна была начаться с идеи души. Мы так же мало видим в этом просто невежество и ошибку, как не считаем рабство результатом плохого характера. Мы знаем, что наука как путь к истине непременно включает в себя в качестве необходимых моментов заблуждения, ошибки, предрассудки. Существенно для нау­ки не то, что они есть, а то, что, будучи ошибками, они все же ведут к правде, что они преодолеваются. Поэтому мы принимаем имя нашей науки со всеми отложившимися в нем следами вековых заблуж­дений, как живое указание на их преодоление, как боевые рубцы от ран, как живое свидетельство истины, возникающей в невероятно сложной борьбе с ложью.

В сущности, так поступают  все  науки. Разве строители  буду­щего все начинают сначала, разве они не являются завершителями и наследниками всего истинного в человеческом опыте,  разве в прошлом у них нет союзников и предков? Пусть укажут нам хоть одно слово,  хоть одно научное  имя,  которое можно  применить в буквальном смысле. Или математика, философия, диалектика, ме­тафизика означают то, что они означали когда-то? Пусть не говорят, что две ветви знания об одном объекте непременно должны носить одно имя. Пусть вспомнят логику и психологию мышления. Науки классифицируются и обозначаются не по объекту их изучения, а по принципам и целям изучения. Разве в философии марксизм не хочет знать своих предков? Только неисторические и нетворческие умы изобретательны на новые имена и науки: марксизму не к лицу такие идеи. Челпанов к делу приводит справку, что в эпоху фран­цузской революции термин «психология» был заменен термином «идеология», так как психология для той эпохи — наука о душе; идеология же — часть зоологии и делится на физиологическую и рациональную. Это верно, но какой неисчислимый вред происхо­дит от такого неисторического словоупотребления, можно видеть из того, как часто трудно расшифровать и теперь отдельные места: об идеологии в текстах Маркса, как двусмысленно звучит этот термин и дает повод утверждать таким «исследователям», как Челпанов, что для Маркса идеология и означала психологию. В этой терминологической реформе лежит отчасти причина того, что роль и значение старой психологии недооценена в истории нашей науки. И наконец, в ней живой разрыв с ее истинными потомками, она раз­рывает живую линию единства: Челпанов, который заявлял, будто психология не имеет ничего общего с физиологией, теперь клянется Великой революцией, что психология всегда была физиологичес­кой и что «современная научная психология есть детище психологии французской революции» (Г. И. Челпанов, 1924, с. 27). Только без-

429

граничное невежество или расчет на чужое невежество могли про­диктовать эти строки. Чья современная психология? Милля или Спенсера, Бэна и Рибо? Верно. Но Дильтея и Гуссерля, Бергсона и Джемса, Мюнстерберга и Стаута, Мейнонга и Липпса, Франка и Челпанова? Может ли быть большая неправда: ведь все эти строители новой психологии клали в основу науки другую систему, враждебную Миллю и Спенсеру, Бэну и Рибо, те же имена, кото­рыми прикрывается Челпанов, третировали, «как мертвую соба­ку». Но Челпанов прикрывается чужими для него и враждебными именами, спекулируя на двусмысленности термина «современная психология». Да, в современной психологии есть ветвь, которая может себя считать детищем революционной психологии, но Чел­панов всю жизнь (и сейчас) только и делал, что стремился загнать эту ветвь в темный угол науки, отделить ее от психологии.

Но еще раз: как опасно общее имя и как неисторично поступили психологи Франции, которые изменили ему!

Это имя, введенное впервые в науку Гоклениусом, профессо­ром в Марбурге, в 1590 г. и принятое его учеником Касманом (1594), а не Хр. Вольфом, т. е. с половины XVIII в., и не впервые у Меланхтона, как ошибочно принято думать, и сообщено у Ива­новского как имя для обозначения части антропологии, которая вместе с соматологией образуют одну науку. Приписывание Меланхтону этого термина основывается на предисловии издателя к XIII тому его сочинений, в котором ошибочно указывается на Меланхтона как первого автора психологии. Имя это совершенно правильно оставил Ланге, автор психологии без души. Но разве психология не называется учением о душе? — спрашивает он.— Как же мыслима наука, которая оставляет под сомнением, имеется ли у нее вообще предмет для изучения? Однако он находил педан­тичным и непрактичным отбросить традиционное название, раз пе­ременился предмет науки, и призывал принять без колебания пси­хологию без души.

Именно с реформы Ланге началась бесконечная канитель с име­нем психологии. Это имя, взятое само по себе, перестало что-либо означать: к нему надо было прибавлять всякий раз: «без души», «без всякой метафизики», «основанная на опыте», с «эмпирической точки зрения» и т. д. без конца. Просто психология перестала суще­ствовать. В этом была ошибка Ланге: приняв старое имя, он не за­владел им вполне, без остатка — не разделил его, не отделил от традиции. Раз психология — без души, то с душой — уже не пси­хология, а нечто другое. Но здесь, конечно, у него не хватило не доброй воли, а силы и срока: раздел еще не назрел.

Этот терминологический вопрос стоит и сейчас перед нами и вхо­дит в тему о разделе двух наук.

Как мы будем называть естественнонаучную психологию? Ее те­перь называют часто объективной, новой, марксистской, научной,

430

наукой о поведении. Конечно, мы сохраним за ней имя психоло­гии. Но какой? Чем мы отличим ее от всякой другой системы знаний, пользующейся тем же именем? Стоит только перечесть ма­лую долю из тех определений, которые сейчас применяются к пси­хологии, чтобы увидеть: в основе этих разделений нет логического единства; иной раз эпитет означает школу бихевиоризма, иной раз — гештальтпсихологию, иной раз — метод экспериментальной психологии, психоанализ; иной раз — принцип построения (эйде­тическая, аналитическая, описательная, эмпирическая); иной раз — предмет науки (функциональная, структурная, актуальная, интенциональная); иной раз — область исследования (Individual psychologia); иной раз — мировоззрение (персонализм, марксизм, спири­туализм, материализм); иной раз — многое (субъективная — объективная, конструктивная — реконструктивная, физиологичес­кая, биологическая, ассоциативная, диалектическая и еще и еще). Говорят еще об исторической и понимающей, объяснительной и ин­туитивной, научной (Блонский) и «научной» (в смысле естественно­научной у идеалистов).

Что же означает после этого слово «психология»? «Скоро насту­пит время,— говорит Стаут,— когда никому не придет в голову писать книгу по психологии вообще, как не приходит в голову пи­сать по математике вообще» (1923, с. 3). Все термины неустойчивы, логически не исключают один другой, не терминированы, путанны и темны, многосмысленны, случайны и указывают на вторич­ные признаки, что не только не облегчает ориентировку, но затруд­няет ее. Вундт назвал свою психологию физиологической, а после раскаивался и считал это ошибкой, полагая, что ту же работу сле­дует назвать экспериментальной. Вот лучшая иллюстрация того, как мало значат все эти термины. Для одних «эксперименталь­ная» — синоним «научная», для других — лишь обозначение ме­тода. Мы укажем только те употребительнейшие эпитеты, которые прилагаются к психологии, рассматриваемой в свете марксизма.

Я считаю нецелесообразным называть ее объективной. Челпанов справедливо указал, что термин этот в психологии употребляется в иностранной науке в самом разном смысле. И у нас он успел по­родить много двусмысленностей, способствовал путанице гносео­логической и методологической проблемы о духе и материи. Термин помог путанице метода как технического приема и как способа по­знания, что имело следствием трактование диалектического метода наряду с анкетным как равно объективных, и убеждение, что в есте­ствознании устранено всякое пользование субъективными показа­ниями, субъективными (в генезисе) понятиями и разделениями. Он часто вульгаризировался и приравнивался к истинному, а субъ­ективный — к ложному (влияние обычного словоупотребления). Далее, он вообще не выражает сути дела: только в условном смысле и в одной части он выражает сущность реформы. Наконец, психо-

431

логия, которая хочет быть и учением о субъективном или хочет на своих путях разъяснить и субъективное, не должна ложно имено­вать себя объективной.

Неверно было бы называть нашу науку и психологией поведе­ния. Не говоря уже о том, что, как и предыдущий эпитет, этот но­вый не разделяет нас с целым рядом направлений и, значит, не до­стигает своей цели, что он ложен, ибо новая психология хочет знать и психику, термин этот обывательски житейский,  чем он и мог привлечь к себе американцев. Когда Дж. Уотсон говорит: «представление о личности в науке о поведении и в здравом смыс­ле» (1926, с. 355) — и отождествляет то и другое, когда он ставит себе задачей создать науку, чтобы «обыкновенный человек», «под­ходя к науке о поведении,  не чувствовал перемены метода или какого-либо изменения предмета» (там же, с. IX); науку, которая среди своих проблем занимается и следующей: «Почему Джордж Смит покинул свою жену» (там же, с. 5); науку, которая начинает с изложения житейских методов, которая не может сформулировать различия между ними и научными методами и видит всю разницу в изучении и тех случаев, житейски безразличных, не интересую­щих здравый смысл,— то термин «поведение» наиболее подходящ. Но если мы убедимся, как будет показано ниже, что он логически несостоятелен и не дает критерия, по которому можно отличить, почему перистальтика кишок, выделение мочи и воспаление долж­ны быть исключены из науки; что он многосмыслен и нетерминиро­ван и означает у Блонского и Павлова, у Уотсона и Коффки совер­шенно разные вещи, мы не колеблясь откинем его.

Неправильным, далее, я считал бы и определение психологии как марксистской. Я говорил уже о недопустимости излагать учеб­ники с точки зрения диалектического материализма (В. Я. Струминский, 1923; К. Н. Корнилов, 1925); но и «очерк марксистской психологии», как в переводе озаглавил Рейснер книжку Джем-сона, я считаю неверным словоупотреблением; даже такие словосо­четания, как «рефлексология и марксизм», когда речь идет об от­дельных деловых течениях внутри физиологии, я считаю непра­вильными и рискованными. Не потому, чтобы я сомневался в воз­можности такой оценки, а потому, что берутся несоизмеримые ве­личины, потому что выпадают посредующие члены, которые только и делают такую оценку возможной; утрачивается и иска­жается масштаб. Автор ведь судит всю рефлексологию не с точки зрения всего марксизма, а отдельных высказываний группы маркси­стов-психологов. Было бы неверно, например, ставить проблему: волсовет и марксизм, хотя несомненно, что в теории марксизма есть не меньше ресурсов для освещения вопроса о волсовете, чем о реф­лексологии; хотя волсовет есть непосредственно марксистская идея, логически связанная со всем целым. И все же мы употребляем дру­гие масштабы, пользуемся посредствующими, более конкретными

432

и менее универсальными понятиями: мы говорим о Советской власти и волсовете, о диктатуре пролетариата и волсовете, о классовой борьбе и волсовете. Не все то, что связано с марксизмом, следует называть марксистским; часто это должно подразумеваться само собой. Если прибавить к этому, что психологи в марксизме обычно апеллируют к диалектическому материализму, т. е. к самой универ­сальной и обобщенной его части, то несоответствие масштаба ста­нет еще яснее.

Наконец, особенная трудность приложения марксизма к новым областям: нынешнее конкретное состояние этой теории; огромная ответственность в употреблении этого термина; политическая и иде­ологическая спекуляция на нем — все это не позволяет хорошему вкусу сказать сейчас: «.марксистская психология». Пусть лучше другие скажут о нашей психологии, что она марксистская, чем нам самим называть ее так; применим .ее на деле и повременим на сло­вах. В конце концов марксистской психологии еще нет, ее надо по­нимать как историческую задачу, но не как данное. А при совре­менном положении вещей трудно отделаться от впечатления науч­ной несерьезности и безответственности при этом имени.

Против этого говорит еще то обстоятельство, что синтез психо­логии и марксизма осуществляется не одной школой и имя это в Европе легко дает повод для путаницы. Едва ли многие знают, что индивидуальная психология Адлера соединяет себя с марксиз­мом. Чтобы понять, что это за психология, следует вспомнить ее методологические основы. Когда она доказывала свое право на то, чтобы быть наукой, она ссылалась на Риккерта, который говорит, что слово «психолог» в применении к естественнику и историку имеет два различных смысла, и потому различает естественнонаучную и историческую психологию; если, этого не сделают, тогда психо­логию историка и поэта нельзя называть психологией, потому что она. ничего общего не имеет с психологией. И теоретики новой шко­лы принимали, что историческая психология Риккерта и индиви­дуальная психология — одно и то же (Л. Бинсвангер, 1922).

Психология разделилась надвое, и спор идет только об имени и теоретической, возможности новой самостоятельной ветви. Пси­хология невозможна как естественная наука, индивидуальное не может быть подведено ни под какой закон; она хочет не объяснять, а понимать (там же). Это разделение в психологию ввел К. Ясперс, но под понимающей психологией он имел в виду феноменологию Гуссерля. Как основа всякой психологии она очень важна, даже незаменима, но она сама не есть и не хочет быть индивидуальной психологией. Понимающая психология может исходить лишь из телеологии. Штерн обосновал такую психологию; персонализм — лишь другое имя для понимающей психологии, но он пытается средствами экспериментальной психологии, естественных наук в дифференциальной психологии изучить личность: объяснение и по-

433

нимание одинаково остаются неудовлетворенными. Только интуи­ция, а не дискурсивно-каузальное мышление может привести к це­ли. Титул «философия «я» она считает для себя почетным. Она во­все не психология, а философия и такой хочет быть. Так вот такая психология, относительно природы которой не может быть никакого сомнения, ссылается в своих построениях, например в теории мас­совой психологии, на марксизм, на теорию базиса — надстройки как на естественный свой фундамент (В. Штерн, 1924). Она дала лучший и до сих пор самый интересный в социальной психологии проект синтеза марксизма и индивидуальной психологии в теории классовой борьбы: марксизм и индивидуальная психология должны и призваны углубить и оплодотворить друг друга. Гегелевская триада применима к душевной жизни, как и к хозяйству (совсем как у нас). Проект этот вызвал интересную полемику, которая по­казала в защите этой мысли здоровый, критический и вполне марк­систский — в ряде вопросов — подход. Если Маркс научил нас понимать экономические основы классовой борьбы, то Адлер сде­лал то же для ее психологических основ.

Это не только иллюстрирует всю сложность современного поло­жения в психологии, где возможны самые неожиданные и парадок­сальные сочетания, но и опасность данного эпитета (кстати, еще из парадоксов: эта же психология оспаривает у русской рефлексоло­гии право на теорию относительности). Если марксистской психо­логией называют эклектическую и беспринципную, легковесную и полунаучную теорию Джемсона, если большинство влиятельных гештальтпсихологов считают себя марксистами и в научной работе, то имя это теряет определенность применительно к начинающим психологическим школам, еще не завоевавшим права на «марксизм». Я, помню, был крайне удивлен, когда в мирном разговоре узнал об этом. С одним из образованнейших психологов был у меня такой разговор: «Какой психологией занимаетесь вы в России? То, что вы марксисты, ничего еще не говорит о том, какие вы психологи. Зная популярность Фрейда в России, я сначала было подумал об адле-рианцах: ведь они тоже марксисты, но у вас — совсем другая пси­хология? Мы тоже социал-демократы и марксисты, но мы также дарвинисты и еще коперникианцы». В том, что он был прав, убеж­дает меня одно, на мой взгляд, решающее соображение. Ведь мы в самом деле не станем называть «дарвинистской» нашу биологию. Это как бы включается в самое понятие науки: в нее входит призна­ние величайших концепций. Марксист-историк никогда не назвал бы: «марксистская история России». Он считал бы, что это видно из самого дела. «Марксистская» для него синоним: «истинная, науч­ная»; иной истории, кроме марксистской, он и не признает. И для нас дело должно обстоять так: наша наука в такой мере будет ста­новиться марксистской, в какой мере она будет становиться истин­ной, научной; и именно над превращением ее в истинную, а не над

434

согласованием ее с теорией Маркса мы будем работать. По самому смыслу слова и по существу дела мы не можем говорить: «маркси­стская психология» в том смысле, в каком говорят: ассоциатив­ная, экспериментальная, эмпирическая, эйдетическая психология. Марксистская психология есть не школа среди школ, а единствен­ная истинная психология как наука; другой психологии, кроме этой, не может быть. И обратно: все, что было и есть в психологии истинно научного, входит в марксистскую психологию: это поня­тие шире, чем понятие школы или даже направления. Оно совпа­дает с понятием научной психологии вообще, где бы и кем бы она ни разрабатывалась.

В этом смысле Блонский (1921) употребляет термин «научная психология». И он вполне прав. То, что мы хотели сделать, смысл нашей реформы, суть нашего расхождения с эмпириками, основной характер нашей науки, наша цель и объем нашей задачи, ее содер­жание и метод выполнения — все выражает этот эпитет. Он бы впол­не удовлетворил меня, если бы он не был не нужен. Выраженный в наиболее верной форме, он обнаружил ясно: он не может ничего ровно выразить по сравнению с тем, что содержится в самом опре­деляемом слове. Ведь «психология» и есть название науки, а не театральной пьесы или кинофильма. Она только и может быть научной. Никому не придет в голову назвать описание неба в ро­мане астрономией; так же мало подходит имя «психология» для описания мыслей Раскольникова и бреда леди Макбет. Все, что не­научно описывает психику, есть не психология, а нечто другое — все, что угодно: реклама, рецензия, хроника, беллетристика, ли­рика, философия, обывательщина, сплетня и еще тысяча разных вещей. Ведь эпитет «научная» приложим не только к очерку Блонского, но и к исследованиям памяти Мюллера, и к опытам над обезьянами Келера, и к учению о порогах Вебера-Фехнера, и к тео­рии игры Грооса, и к учению о дрессировке Торндайка, и к теории ассоциации Аристотеля, т. е. ко всему в истории и современности, что принадлежит науке. Я взялся бы спорить, что заведомо лож­ные, опровергнутые и сомнительные теории, гипотезы и построе­ния тоже могут быть научны, ибо научность не совпадает с досто­верностью. Билет в театр может быть абсолютно достоверен и не­научен; теория Гербарта о чувствах как отношениях между пред­ставлениями безусловно неверна, но столь же безусловно научна. Цель и средства определяют научность какой-нибудь теории, и только. Поэтому сказать: «научная психология» — все равно, что ничего не сказать, вернее, просто сказать: «психология».

Нам и остается принять это имя. Оно прекрасно подчеркнет то, что мы хотим,— объем и содержание нашей задачи, А она ведь не в создании школы рядом с другими школами; она охватывает не ка­кую-нибудь часть или сторону, или проблему, или способ истолко­вания психологии, наряду с другими аналогичными частями, шко-

435

лами и т. п. Речь идет обо всей психологии, во всем ее объеме; о един­ственной психологии, не допускающей никакой другой; речь идет об осуществлении психологии как науки.

Поэтому будем говорить просто: психология. Будем лучше по­яснять эпитетами другие направления и школы и отделять в них научное от ненаучного, психологию от эмпиризма, от теологии, от эйдоса и еще от всего, что налипло на нашей науке за века ее суще­ствования, как на борту корабля дальнего плавания.

Эпитеты понадобятся нам для другого: для систематического, выдержанно-логического, методологического разделения дисциплин внутри психологии: так, мы будем говорить об общей и детской, зоо- и патопсихологии, дифференциальной и сравнительной. Пси­хология же будет общим именем целой семьи наук. Ведь наша за­дача вовсе не в том, чтобы выделить свою работу из общей психоло­гической работы в прошлом, но в том, чтобы объединить свою ра­боту со всей научной разработкой психологии в одно целое на не­коей новой основе. Выделить же мы хотим не свою школу из науки, а науку — из ненауки, психологию — из непсихологии. Этой пси­хологии, о которой мы говорим, еще нет; ее предстоит создать — не одной школе. Много поколений психологов потрудятся над этим, как говорил Джемс; у психологии будут свои гении и свои рядо­вые исследователи; но то, что возникнет из совместной работы по­колений, гениев и простых мастеров науки, будет именно психоло­гией. С этим именем войдет наша наука в новое общество, в пред­дверии которого она начинает оформляться. Наша наука не могла и не может развиться в старом обществе. Овладеть правдой о лич­ности и самой личностью нельзя, пока человечество не овладело правдой об обществе и самим обществом. Напротив, в новом обще­стве наша наука станет в центре жизни. «Прыжок из царства не­обходимости в царство свободы» неизбежно поставит .на очередь вопрос об овладении нашим собственным существом, о подчинении его себе. В этом смысле прав Павлов, называя нашу науку послед­ней наукой о самом человеке. Она действительно будет последней в исторический период человечества наукой или в предыстории человечества. Новое общество создаст нового человека. Когда говорят о переплавке человека, как о несомненной черте нового человечества, и об искусственном создании нового биологичес­кого типа, то это будет единственный и первый вид в биологии, который создаст себя сам...

В будущем обществе психология действительно будет наукой о новом человеке. Без этого перспектива марксизма и истории науки была бы не полна. Но и эта наука о новом человеке бу­дет все же психологией; мы теперь держим у себя в руках нить от нее. Нужды нет, что эта психология будет так же мало похо­дить на нынешнюю, как — по словам Спинозы — созвездие Пса по­ходит на собаку, лающее животное (Этика, теорема 17, Схолия).