4

Такой путь проделывает всякое открытие в психологии, имеющее тенденцию превратиться в объяснительный принцип. Само возник­новение таких идей объясняется наличием объективной научной потребности, коренящейся в конечном счете в природе изучаемых явлений, как она раскрывается на данной стадии познания, иначе говоря, природой науки и, значит, в конечном счете природой пси­хологической действительности, которую изучает эта наука. Но история науки может объяснить только, почему на данной стадии се развития возникла потребность в идеях, почему это было невозмож­но сто лет тому назад,— и не больше. Какие именно открытия раз­виваются в мировоззрение, а какие нет; какие идеи выдвигаются, какой путь они проделывают, какая участь постигает их — это все зависит от факторов, лежащих вне истории науки и определяющих самую эту историю.

Это можно сравнить с учением Г. В. Плеханова об искусстве. Природа заложила в человеке эстетическую потребность, она де­лает возможным то, чтобы у него были эстетические идеи, вкусы, переживания. Но какие именно вкусы, идеи и переживания будут у данного общественного человека в данную историческую эпоху — этого нельзя вывести из природы человека, и ответ на это дает толь­ко материалистическое понимание истории (Г. В. Плеханов, 1922). В сущности, это рассуждение не является даже сравнением; оно не метафорически, но буквально принадлежит к тому же общему за­кону, частное применение которого сделано Плехановым к вопросам искусства. В самом деле, научное познание есть один из видов дея-

305

тельности общественного человека в ряду других деятельностей. Следовательно, научное познание, рассматриваемое со стороны поз­нания природы, а не как идеология, есть известный вид труда, и, как всякий труд, прежде всего процесс между человеком и природой, в котором человек сам противостоит природе, как сила природы, процесс, в первую очередь обусловленный свойствами обрабатывае­мой природы и свойствами обрабатывающей силы природы, т. е. в данном случае — природой психологических явлений и познава­тельных условий человека (Г. В. Плеханов, 1922а). Именно как природные, т. е, неизменные, эти свойства не могут объяснить раз­вития, движения, изменения истории науки. Это принадлежит к числу общеизвестных истин. Тем не менее на всякой стадии разви­тия науки мы можем выделить, отдифференцировать, абстрагиро­вать требования, выдвигаемые самой природой изучаемых явлений на данной ступени их познания, ступени, определяемой, конечно, не природой явлений, но историей человека. Именно потому, что природные свойства психических явлений на данной ступени познания есть чисто историческая категория, ибо свойства меняются в процессе познания, и сумма известных свойств есть чисто истори­ческая величина, их можно рассматривать как причину или одну из причин исторического развития науки.

Мы рассмотрим в качестве примера к только что описанной схеме развития общих идей в психологии судьбу четырех идей, влиятельных в последние десятилетия. При этом нас интересует только факт, делающий возможным возникновение этих идей, а не эти идеи сами по себе, т. е. факт, коренящийся в истории науки, а не вне ее. Мы не будем исследовать, почему именно эти идеи, именно история этих идей важна как симптом, как указание на то состояние, которое переживает история науки. Нас интересует сейчас не исто­рический, но методологический вопрос: в какой степени раскрыты и познаны сейчас психологические факты и каких изменений в строе науки они требуют, чтобы сделать возможным продолжение поз­нания на основе познанного уже? Судьба четырех идей должна сви­детельствовать о потребности науки в данный момент — о содержа­нии и размерах этой потребности. История науки для нас важна постольку, поскольку она определяет степень познанности психоло­гических фактов.

Четыре идеи — это идея психоанализа, рефлексологии, гештальтпсихологии и персонализма.

Идеи психоанализа родились из частных открытий в области неврозов; был с несомненностью установлен факт подсознательной определяемое™ ряда психических явлений и факт скрытой сексу­альности в ряде деятельностей и форм, которые до того не относились к области эротических. Постепенно это частное открытие, подтвер­жденное успехом терапевтического воздействия, обоснованного та­ким пониманием дела, т. е. получившее санкцию истинности их

306

практики, было перенесено на ряд соседних областей — на психо­патологию обыденной жизни, на детскую психологию, овладело всей областью учения о неврозах. В борьбе дисциплин эта идея под­чинила себе самые отдаленные ветви психологии; было показано, что с этой идеей в руках можно разрабатывать психологию искус­ства, этническую психологию. Но вместе с этим психоанализ вы­шел за пределы психологии: сексуальность превратилась в мета­физический принцип в ряду других метафизических идей, психо­анализ — в мировоззрение, психология — в метапсихологию. У пси­хоанализа есть своя теория познания и своя метафизика, своя со­циология и своя математика. Коммунизм и тотем,⁸ церковь и твор­чество Достоевского, оккультизм и реклама, миф и изобретения Леонардо да Винчи ⁹ — все это переодетый и замаскированный пол, секс, и ничего больше.

Такой же путь проделала идея условного рефлекса. Все знают, что она возникла из изучения психического слюноотделения у со­баки. Но вот она распространилась и на ряд других явлений; вот она завоевала зоопсихологию; вот в системе Бехтерева она только и делает, что прикладывается, примеряется ко всем сферам психо­логии и подчиняет их себе; все — и сон, и мысль, и работа, и твор­чество — оказывается рефлексом. Вот, наконец, она подчинила себе все психологические дисциплины — коллективную психологию искусства, психотехнику и педологию, психопатологию и даже субъек­тивную психологию. И теперь рефлексология уже знается только с универсальными принципами, с мировыми законами, с первоосно­вами механики. Как психоанализ перерос в метапсихологию через биологию, так рефлексология через биологию перерастает в энерге­тическое мировоззрение. Оглавление курса рефлексологии — это универсальный каталог мировых законов. И опять, как с психоана­лизом, оказалось, что все в мире — рефлекс. Анна Каренина и клеп­томания, классовая борьба и пейзаж, язык и сновидение — тоже рефлекс (В. М. Бехтерев, 1921, 1923).

Гештальтпсихология тоже возникла первоначально из конкрет­ных психологических исследований процессов восприятия формы; здесь она получила практическое крещение; она выдержала пробу на истину. Но, так как она родилась в то же время, что психоана­лиз и рефлексология, она проделала их путь с удивительным одно­образием. Она охватила зоопсихологию — и оказалось, что мышле­ние у обезьян тоже гештальтпроцесс; психологию искусства и этни­ческую — оказалось, что первобытное миропредставление и созда­ние искусства тоже гештальт; детскую психологию и психопатоло­гию — и под гештальт подошли и развитие ребенка, и психическая болезнь. Наконец, превратившись в мировоззрение, гештальтпсихология открыла гештальт в физике и химии, в физиологии и био­логии, и гештальт, высохший до логической формулы, оказался в основе мира; создавая мир, бог сказал: да будет гештальт — и стал

307

везде гештальт (М. Вертгаймер, 1925; В. Келер, 1917, 1920; К. Коффка, 1925).

Наконец, персонализм возник первоначально из исследований по дифференциальной психологии10. Необычайно ценный принцип лич­ности в учении о психологических измерениях, в учении о пригодно­сти и т. д. перекочевал сперва в психологию во всем ее объеме, а по­том и перешагнул за ее пределы. В виде критического персонализма он включил в понятие личности не только человека, но животных и растения. Еще один шаг, знакомый нам по истории психоанализа, рефлексологии, и все в мире оказалось личностью. Философия, которая начала с противопоставления личности и вещи, с отвоевания личности из-под власти вещей, кончила тем, что все вещи приз­нала личностями. Вещей не оказалось вовсе. Вещь — это только часть личности: все равно нога человека или ножка стола; но так как эта часть опять состоит из частей и т. д. до бесконечности, то она — нога или ножка — опять оказывается личностью по отношению к своим частям и частью только по отношению к целому. Солнечная система и муравей, вагоновожатый и Гинденбург, стол и пантера — одинаково личности (В. Штерн, 1924).

Эти судьбы, схожие, как четыре капли одного и того же дождя, влекут идеи по одному и тому же пути. Объем понятия растет и стре­мится к бесконечности, по известному логическому закону содержа­ние его столь же стремительно падает до нуля. Каждая из этих че­тырех идей на своем месте чрезвычайно содержательна, полна зна­чения и смысла, полноценна и плодотворна. Но возведенные в ранг мировых законов, они стоят друг друга, они абсолютно равны между собой, как круглые и пустые нули; личность Штерна по Бехтереву есть комплекс рефлексов, по Вертгаймеру — гештальт, по Фрейду— сексуальность.

И в пятой стадии развития эти идеи встречают совершенно оди­наковую критику, которую можно свести к одной формуле. Психо­анализу говорят: для объяснения истерических неврозов принцип подсознательной сексуальности незаменим, но он ничего не объяс­няет ни в строении мира, ни в ходе истории. Рефлексологии говорят: нельзя делать логическую ошибку, рефлекс — это только отдель­ная глава психологии, но не психология в целом и уж, конечно, не мир как целое (В. А. Вагнер, 1923; Л. С. Выготский, 1925а). Гештальтпсихологии говорят: вы нашли очень ценный принцип в своей области; но если мышление не содержит ничего, кроме момен­тов единства и цельности, т, е. гештальтформулы, а эта же формула выражает сущность всякого органического и даже физического про­цесса, то тогда, конечно, является картина мира поразительной за­конченности и простоты — электричество, сила тяготения и чело­веческое мышление подводятся под общий знаменатель. Нельзя бросать и мышление, и отношение в один горшок структур: пусть нам сначала докажут, что его место в одном горшке со структурны-

308

ми функциями. Новый фактор управляет обширной, но все-таки ограниченной областью. Но он не выдерживает критики как универ­сальный принцип. Пусть мышлению смелых теоретиков дан закон стремиться ко «всему или ничему» в попытках объяснения; осторож­ным же исследователям в виде мудрого противовеса приходится при­нимать во внимание упорство фактов. Ведь стремиться объяснить все и значит: не объяснить ничего.

Не показывает ли эта тенденция всякой новой идеи в психоло­гии к превращениям в мировой закон, что психология действительно должна опереться на мировые законы, что все эти идеи ждут идею-хозяина, которая придет и поставит на место и укажет значение каж­дой отдельной, частной идеи. Закономерность того пути, который с удивительным постоянством проделывают, самые разные идеи, ко­нечно, свидетельствует о том, что путь этот предопределен объек­тивной потребностью в объяснительном принципе, и именно потому, что такой принцип нужен и что его нет, отдельные частные прин­ципы занимают его место. Психология осознала, что для нее вопрос жизни и смерти — найти общий объяснительный принцип, и она хватается за всякую идею, хотя бы и недостоверную.

Спиноза в «Трактате об очищении интеллекта» описывает такое состояние познания. «Так больной, страдающий смертельной бо­лезнью и предвидящий неизбежную смерть, если он не примет сред­ства против нее, вынуждается искать этого средства с напряжением всех своих сил, хотя бы оно было и недостоверным, так как в нем лежит вся его надежда» (1914, с. 63).