7

Что именно означает зависимость каждой психологической опе­рации от общей формулы, можно показать на примере любой проб­лемы, перерастающей за рамки частной дисциплины, выдвинувшей ее.

Когда Т. Липпс говорит о подсознательном, что это не столько психологический вопрос, сколько вопрос самой психологии, он имеет в виду, что подсознательное есть проблема общей психологии (1914). Он хотел этим сказать, конечно, не что иное, как то, что этот вопрос будет решен не в результате тех или иных частных исследо­ваний, а в результате принципиального исследования средствами общей науки, т. е. путем сопоставления обширнейших данных са­мых разнородных областей науки; путем соотнесения данной проб­лемы с некоторыми основными предпосылками научного знания, с одной стороны, и с некоторыми самыми обобщенными результатами всех наук — с другой; путем нахождения места этого понятия в сис­теме основных понятий психологии; путем фундаментально диалек­тического анализа природы этого понятия и отвечающей ему, аб­страгированной в нем черты бытия. Это исследование предшествует логически всякому конкретному исследованию частных вопросов подсознательной жизни и определяет постановку самого вопроса в таких исследованиях.

Как прекрасно сказал Мюнстерберг, защищая необходимость та­кого исследования для другого круга проблем: «В конце концов лучше получить приблизительно точный предварительный ответ на правильно поставленный вопрос, чем отвечать на ложно поставлен­ный вопрос с точностью до последнего десятичного знака» (1922, с. 6). Правильная постановка вопроса есть не меньшее дело науч­ного творчества и исследования, чем правильный ответ,— и гораздо более ответственное дело. Огромное большинство современных пси­хологических исследований с величайшей заботливостью и точ­ностью выписывает последний десятичный знак в ответе на вопрос, который в корне ложно поставлен.

Примем ли мы вместе с Мюнстербергом, что подсознательное есть просто физиологическое, а не психологическое; или согласимся

325

с другими говорить как о подсознательных о явлениях, временно отсутствующих в сознании, как о всей массе потенциально созна­тельных воспоминаний, знаний, навыков; назовем ли мы подсозна­тельными явления, не достигающие порога сознания или минималь­но сознательные, периферические в поле сознания, автоматические и несознаваемые; найдем ли в основе подсознательного вытеснение стремления сексуального порядка вместе с Фрейдом или наше вто­рое я, особую личность; наконец, назовем ли эти явления бес-, под- или сверхсознательными или примем все три названия, как Штерн,— от всего этого существенно переменится и характер, и круг, и сос­тав, и природа, и свойства того материала, который мы будем изу­чать. Вопрос отчасти предопределяет ответ.

Вот этого чувства системы, ощущения стиля, понимания связи и обусловленности каждого частного положения центральной идеей всей системы, в которую оно входит, лишены все те, эклектические по существу, попытки объединения разнородных и разноприродных по научному происхождению и составу частей двух или больше систем. Таковы, например, синтез бихевиоризма и фрейдизма в аме­риканской литературе;, фрейдизм без Фрейда в системах А. Адлера и К. Юнга; рефлексологический фрейдизм Бехтерева и А. Б. Залкинда; наконец, попытки соединения фрейдизма и марксизма (А. Р. Лурия, 1925; Б. Д. Фридман, 1925). Столько примеров только из области проблемы подсознательного! Во всех этих попытках бе­рется хвост от одной системы и приставляется к голове другой, в промежуток вдвигается туловище от третьей. Не то, чтобы они были неверны, эти чудовищные комбинации, они верны до последнего десятичного знака, но вопрос, на который они хотят ответить, поставлен ложно. Можно количество жителей Парагвая умножить на число верст от Земли до Солнца и полученное произведение разде­лить на среднюю продолжительность жизни слона и безупречно провести всю операцию, без ошибки в одной цифре, и все же полу­ченное число может ввести в заблуждение того, кто захочет узнать, каков национальный доход этой страны. То, что делают эклектики, значит давать на вопрос, поставленный марксистской философией, ответ, подсказанный фрейдистской метапсихологией.

Чтобы показать методологическую незаконность подобных попы­ток, остановимся на трех типах сведения воедино чужого вопроса с чужим ответом, не думая вовсе исчерпать этими тремя типами все многообразие таких попыток.

Первый способ ассимиляции какой-нибудь школой научных продуктов другой области состоит в прямом перенесении законов, фактов, теорий, идей и т. п., в захвате более или менее обширной области, занятой другими исследователями, в аннексии чужой тер­ритории. Такой политикой прямого захвата живет обычно всякая новая научная система, распространяющая влияние на соседние дисциплины и претендующая на руководящую роль общей науки.

326

Своего материала оказывается слишком мало, и такая система вбирает в себя, подчиняет себе с небольшой критической перера­боткой чужеродные тела, заполняя чем-либо пустоту широко развитых границ. Обычно получается конгломерат научных теорий» фактов и т. п., с ужасающей произвольностью втиснутый в рамки объединяющей идеи.

Такова система рефлексологии В. М. Бехтерева. Для него го­дится все: даже теория А. И. Введенского о непознаваемости чу­жого я, т. е. крайнее выражение солипсизма и идеализма в психоло­гии, лишь бы эта теория ближайшим образом подтверждала его частное положение о необходимости объективного метода. То, что в общем смысле всей системы она пробивает зияющую брешь, подры­вая основы реалистического подхода к личности, до этого автору нет дела (заметим, кстати, что Введенский также подкрепляет себя и свою теорию ссылкой на работы... Павлова, не понимая, что, об­ращаясь за помощью к системе объективной психологии, он протя­гивает руку своему могильщику). Но для методолога глубоко зна­менательно, что антиподы, как Введенский — Павлов и Бехтерев — Введенский, не только отрицают друг друга, но необходимо предпо­лагают существование один другого и видят в совпадении своих вы­водов свидетельство «надежности этих выводов». Для этого третьего (т. е. для методолога.— Ред.] ясно, что это есть не совпадение в вы­водах, полученных вполне независимо друг от друга представите­лями разных специальностей, например философом Введенским и физиологом Павловым, а совпадение в исходных, отправных точ­ках зрения, в философских предпосылках дуалистического идеа­лизма. Это «совпадение» предопределено с самого начала: Бехтерев предполагает Введенского, если прав один, прав и другой.

Принцип относительности А. Эйнштейна¹² и принципы ньютоновой механики, несовместимые сами по себе, отлично уживаются в эклек­тической системе. В «Коллективной рефлексологии» Бехтерева соб­ран положительно каталог мировых законов. При этом для мето­дологии системы характерен тот разгон или разбег мысли, та ос­новная инерция идеи, которая прямым сообщением, минуя все про­межуточные инстанции, приводит нас от закона пропорционального соотношения скорости движения с движущей силой, установленного в механике, к факту вовлечения Североамериканских Соединенных Штатов в великую европейскую войну и обратно — от опыта не­коего д-ра Шварцмана о пределах частоты электрокожных раздра­жений, допускающих образование сочетательного рефлекса, к «все­общему закону относительности, проявляющемуся везде и всюду и получившему окончательное завершение в отношении -небесных светил и планет в блестящих исследованиях Эйнштейна» (В. М. Бех­терев, 1923, с. 344).

Нечего и говорить, что аннексия психологических областей производится так же безапелляционно и мужественно. Исследова-

327

ния вюрцбургской школы высших мыслительных процессов, как и результаты исследований других представителей субъективной пси­хологии, «могут быть согласованы со схемой мозговых или сочета­тельных рефлексов» (там же, с. 387).' Нужды нет, что одной этой фразой зачеркиваются все принципиальные предпосылки соб­ственной системы: ведь если все можно согласовать со схемой реф­лекса и все «стоит в полном соответствии» с рефлексологией — даже то, что открыто субъективной психологией, то зачем ополчаться на нее? Открытия, сделанные в Вюрцбурге, сделаны по методу, который, по Бехтереву, не ведет к истине; однако они стоят в полном соответст­вии с объективной истиной. Как же так?

Так же беззаботно аннексируется и территория психоанализа. Для этого достаточно заявить, что «в учении о комплексах К. Юнга мы находим полное соответствие с данными рефлексологии»; но ведь строкой выше указано, что это учение основано на субъективном анализе, отвергаемом Бехтеревым. Ничего: мы в мире предустанов­ленной гармонии, чудесного соответствия, удивительного совпаде­ния учений, основанных на ложных анализах, и данных точных наук, точнее — мы в мире «терминологических революций», по слову П. П. -Блонского (1925 а, с. 226).

Вся наша эклектическая эпоха полна таких же совпадений. А. Б. Залкиндом, например, те же области психоанализа и учения о комплексах аннексируются во имя доминанты. Оказывается, что психоаналитическая школа только «в наших выражениях и другим методом» развивала те же понятия о доминанте— совершенно неза­висимо от рефлексологической школы. «Комплексная направлен­ность» психоаналитиков, «стратегическая установка» адлеристов — это те же доминанты, но не в общефизиологических, а в клинических, общетерапевтических формулировках. Аннексия — механическое перенесение кусков чужой системы в свою — в этом случае, как и всегда, кажется почти чудесной и свидетельствует об истине. По­добное, «почти чудесное» теоретическое и деловое совпадение двух учений, работающих над резко отличным материалом и совершенно разными методами, является убедительным подтверждением пра­вильности того основного пути, по которому идет современная реф­лексология*. Мы помним, что Введенский в своем совпадении с

* Любопытно, что Бехтерев видит субъективное соответствие доминанте совер­шенно в другой области; при описании школы Юнга и Фрейда и комплексных установок он находит, конечно, тоже полное -совпадение с данными рефлексо­логии, но не с доминантой. А доминанте соответствуют явления, описанные вюрц- бургской школой, т. е. он, несомненно, «участвует в процессах логики» и корре­лирует с понятием детерминирующей тенденции (1923, с. 386). Диапазон несов­падения отдельных совпадений (доминанта то равна комплексу, то — детермини­рующей тенденции, то вниманию — у А. А. Ухтомского) лучше всего свидетельст­вует о пустоте, никчемности, бесплодности и полной произвольности таких сов­падений.

328

Павловым видел тоже свидетельство истины своих положений. И еще: совпадение это свидетельствует, как неоднократно показы­вал Бехтерев, о том, что совершенно разными методами можно прийти к совпадающей истине. В сущности, совпадение это свиде­тельствует только о методологической беспринципности и эклектиз­ме системы, внутри которой такое совпадение устанавливается. Кто берет чужой платок, берет и чужой запах, гласит восточная пословица; кто берет у психоаналитиков — учение о комплексах Юнга, катарсис Фрейда, стратегическую установку Адлера,— тот берет и добрую долю запаха этих систем, т. е. философского духа авторов.

Если первый способ перенесения чужих идей из одной школы в другую напоминает аннексию чужой территории, то второй способ сравнивания чужеродных идей похож на союзный договор двух стран, при котором обе не теряют самостоятельности, но уславли­ваются действовать сообща, исходя из общности интересов. Этот способ применяется обычно для сведения воедино марксизма и фрейдизма. Автор пользуется при этом методом, который, по ана­логии с геометрией, можно было бы назвать методом логического наложения понятий. Система марксизма определяется как монисти­ческая, материалистическая, диалектическая и т. д. Затем устанав­ливается монизм, материализм и т. д. системы Фрейда; понятия при наложении совпадают, и системы объявляются сращенными. Очень грубые, резкие, бьющие в глаза противоречия устраняются весьма элементарным путем: они просто исключаются из системы, объяс­няются преувеличением и т. п. Так, десексуализируется фрейдизм, потому что пансексуализм явно не вяжется с философией Маркса. Что ж, говорят нам, примем фрейдизм без учения о сексуальности. Но ведь именно это учение составляет нерв, душу, центр всей сис­темы. Можно ли принять систему без ее центра? Ведь фрейдизм без учения о сексуальной природе бессознательного — все равно что христианство без Христа или буддизм с Аллахом.

Было бы, конечно, историческим чудом, если бы на Западе, на совершенно других философских корнях, в совершенно иной куль­турной обстановке, возникла и сложилась готовая система марк­систской психологии. Это означало бы, что философия вовсе не опре­деляет развитие науки. Видите же: исходили от Шопенгауэра¹³, а создали марксистскую психологию. Но ведь это означало бы пол­ную бесплодность самой попытки сращивания фрейдизма и марк­сизма, как успех бехтеревского совпадения означал бы банкротство объективного метода: если данные субъективного анализа совпадают вполне а данными объективного, то чем, спрашивается, субъектив­ный анализ хуже? Если Фрейд, сам того не зная, думая о других философских системах и сознательно примыкая к ним, создал все же марксистское учение о психике, то во имя чего, спрашивается, нарушать это плодотворнейшее заблуждение: ведь менять, по мне-

329

нию этих авторов, ничего у Фрейда не надо, для чего же сращивать психоанализ с марксизмом? При этом возникает и такой любопыт­ный вопрос: как это система, насквозь совпадающая с марксизмом, логически развиваясь, поставила во главу угла идею сексуальности, явно непримиримую с марксизмом? Неужели метод ни в малой сте­пени не ответствен за полученные при его помощи выводы и каким образом истинный метод, создавший истинную систему, основан­ную на истинных предпосылках, привел его авторов к ложной тео­рии, к ложной центральной идее? Надо обладать большой дозой методологической беззаботности, чтобы не видеть этих проблем, воз­никающих неизбежно при всякой механической попытке перемес­тить центр какой-либо научной системы — в данном случае с уче­ния Шопенгауэра о воле как основе мира в учение Маркса о диалек­тическом развитии материи.

Но худшее ждет нас еще впереди. При таких попытках прихо­дится просто закрывать глаза на противоречащие факты, опускать без внимания огромнейшие области, капитальные принципы и вно­сить чудовищные искажения в обе сводимые воедино системы. При этом проделываются в обеих системах такие преобразования, кото­рыми оперирует алгебра, чтобы доказать тождество двух выраже­ний. Но преобразование вида сводимых систем, оперирующее с ве­личинами, абсолютно несхожими с алгебраическими, на деле сво­дится всегда к искажению сущности этих систем.

Например, в статье А. Р. Лурия психоанализ раскрывается как «система монистической психологии», методология которой «совпа­дает с методологией» марксизма (1925, с. 55). Для того чтобы дока­зать это, проделывается ряд наивнейших преобразований обеих си­стем, в результате которых они «совпадают». Рассмотрим кратко эти преобразования. Раньше всего марксизм вдвигается в общую методологию эпохи, наряду с Дарвином, Кантом, Павловым, Эйнш­тейном, которые все вместе создают общий методологический фунда­мент эпохи. Роль и значение каждого из этих авторов, конечно, глубокой принципиально различны, абсолютно отлична от них роль диалектического материализма по самой своей природе; не видеть этого—значит вообще механически выводить методологию из суммы «крупных научных достижений». Привести к одному знаменателю все эти имена и марксизм — и уже нетрудно соединить с марксизмом любое «крупное научное достижение», потому что такова ведь именно предпосылка: именно в ней, а не в выводе содержится искомое «сов­падение». «Основная методология эпохи» состоит из суммы откры­тий Павлова, Эйнштейна и т. д.; марксизм есть одно из таких откры­тий, входящее в «группу обязательных для всех смежных наук принципов» — на этом, т. е. на первой странице, можно было бы все рассуждение и кончить: стоило только рядом с Эйнштейном наз­вать и Фрейда — ведь и он «крупное научное достижение», зна­чит — участник «общего методологического фундамента эпохи».

330

Но сколько нужно некритического доверия к научным именам, что­бы из суммы громких фамилий выводить методологию эпохи!

Единой основной методологии эпохи нет, а на деле есть система борющихся, глубоко враждебных методологических принципов, исключающих друг друга, и у каждой теории — Павлова, Эйнштей­на — есть своя методологическая ценность, и выносить за скобки общую методологию эпохи и растворять в ней марксизм — значит преобразовывать не только вид, но и сущность марксизма.

Но таким же преобразованиям неизбежно подвергается и фрей­дизм. Сам Фрейд был бы очень удивлен, узнав, что психоанализ — система монистической психологии и что он «методологически про­должает... исторический материализм» (Б. Д. Фридман, 1925, с. 159). Ни один психоаналитический журнал, конечно, не напеча­тал бы статей Лурия и Фридмана. Это глубоко важно. Ведь полу­чается очень странное положение: Фрейд и его школа нигде не за­являют себя ни монистами, ни материалистами, ни диалектиками, ни продолжателями исторического материализма. А им заявляют: вы—и то, и другое, и третье; вы сами не знаете, кто вы. Конечно, та­кое положение можно себе представить, в нем нет ничего невозмож­ного, но оно требует четкого выяснения методологических основ этого учения, как они представляются его авторам и ими развиты, а затем доказательного опровержения этих основ и указания на то, каким же чудом, из каких основ развил психоанализ систему чуж­дой его авторам методологии. Вместо этого без единого анализа ос­новных понятий Фрейда, без критического взвешивания и просве­чивания его предпосылок и исходных точек, без критического осве­щения генезиса его идей, даже без простой справки о том, как он сам представляет философские основы своей системы,— путем прос­того формально-логического наложения признаков утверждается тождество двух систем.

Но, может быть, эта формально-логическая характеристика двух систем верна? Мы видели уже, как извлекается из марксизма его доля в общей методологии эпохи, в которой все примерно и наивно приведено к одному знаменателю: раз и Эйнштейн, и Павлов, и Маркс — наука, значит, в них есть общий фундамент. Но еще большие искажения претерпевает при этом фрейдизм. Я не говорю уже о лишении его механическим способом центральной идеи, как то делает А. Б, Залкинд (1924); в его статье она обходится молча­нием — тоже примечательно. Но вот монизм психоанализа — Фрейд стал бы с этим спорить. Где он, в каких словах, в связи с чем пере­шел на почву философского монизма, о котором идет речь в статье? Разве всякое сведение некоторой группы фактов к эмпирическому единству есть монизм? Напротив того, Фрейд везде стоит на почве признания психического — бессознательного как особой 'Силы, не сводимой ни к чему другому. Далее, почему этот монизм материа­листичен в философском смысле? Ведь медицинский материализм,

331

признающий влияние отдельных органов и т, п. на психические об­разования, еще очень далек от философского. Понятие его в филосо­фии марксизма имеет определенный, прежде всего гносеологический смысл; а именно гносеологически Фрейд стоит на почве идеалисти­ческой философии. Ведь это факт, не только не опровергнутый, но и не рассмотренный авторами «совпадения», что учение Фрейда о первичной роли слепых влечений, бессознательного, отражающегося в искаженном виде в сознании, восходит непосредственно к идеали­стической метафизике воли и представления Шопенгауэра. В край­них своих выводах сам Фрейд отмечает, что он в гавани Шопенгауэ­ра; но и в основных предпосылках, как и в определяющих линиях системы, он связан с философией великого пессимиста, как может показать простейший анализ.

И в «деловых» своих работах психоанализ обнаруживает глубоко статические, а не динамические, консервативные, антидиалекти­ческие и антиисторические тенденции. Он сводит высшие психи­ческие процессы — личные и коллективные — к примитивным, первобытным, в сущности доисторическим, дочеловеческим корням непосредственно, не оставляя места для истории. Творчество Ф. М. Достоевского раскрывается тем же ключом, что и тотем и табу первобытных племен; христианская церковь, коммунизм, первобыт­ная орда — все в психоанализе выводится из одного источника. Что такие тенденции заложены в психоанализе, свидетельствуют все работы этой школы, трактующие проблемы культуры, социоло­гии, истории. Мы видим, что здесь он не продолжает, а отрицает методологию марксизма. Но и об этом ни слова.

Наконец, третье. Вся психологическая система основных поня­тий Фрейда восходит к Т. Липпсу. Понятия бессознательного, пси­хической энергии, связанной с определенными представлениями, стремлений как основы психики, борьбы стремлений и вытеснения, аффективной природы сознания и т. д. Иначе говоря, психологи­ческие корни Фрейда уходят в спиритуалистические пласты психо­логии Липпса. Как же можно, говоря о методологии Фрейда, не посчитаться нимало с этим?

 

Итак, откуда растет Фрейд и куда растет его система, мы видим: от Шопенгауэра и Липпса к Кольнаи и психологии масс¹*. Но нуж­на чудовищная натяжка, чтобы, прилагая систему психоанализа, умолчать о метапсихологии, о социальной психологии*, о теории сексуальности Фрейда. В результате человек, не знающий Фрейда, получил бы самое превратное представление о нем из такого изло­жения системы. Сам Фрейд протестовал бы прежде всего против

 

332

названия системы. По его мнению, одно из величайших достоинств психоанализа и его автора — то, что он сознательно избегает си­стемы (1925). Сам Фрейд отклоняет «монизм» психоанализа: он не настаивает на признании исключительности и даже первого места за открытыми им факторами; он не стремится вовсе «дать исчерпы­вающую теорию душевной жизни человека», но требует только, что­бы применяли его положения для дополнения и корректуры нашего знания, приобретенного любым иным путем (там же). В дру­гом месте он говорит, что психоанализ характеризует его технику, а не предмет, в третьем — о временности психологической теории и замене ее органической.

Все это может легко ввести в заблуждение: может показаться, что психоанализ действительно не имеет системы и его данные мож­но вносить для корректуры и дополнения в любую систему знания, приобретенного любым путем. Но это глубоко неверно. Психоана­лиз не имеет априорной, сознательной теории-системы; как и Пав­лов, Фрейд слишком многое открыл, чтобы создать отвлеченную си­стему. Но как герой Мольера, сам того не подозревая, всю жизнь говорил прозой, так и Фрейд, исследователь, создавал систему: вводя новое слово, согласуя один термин с другим, описывая новый факт, делая новый вывод,— он везде попутно, шаг за шагом созда­вал систему. Это означает только, что структура его системы глубоко своеобразная, темная и сложная, в которой очень трудно разо­браться. Гораздо легче ориентироваться в сознательных, отчетли­вых, освобожденных от противоречий, осознающих своих учите­лей, приведенных к единству и логической стройности методологи­ческих системах; гораздо труднее правильно оценить и вскрыть ис­тинную природу бессознательных методологий, складывающихся стихийно, противоречиво, под различнейшими влияниями, а имен­но к таким принадлежит психоанализ. Поэтому психоанализ тре­бует сугубо тщательного и критического методологического анали­за, а не наивного наложения признаков двух различных систем.

«Человеку, не искушенному в научно-методологических вопро­сах,— говорит В. Н. Ивановский,— метод всех наук представляется одним и тем же» (1923, с. 249). Больше всего страдала от такого не­понимания дела психология. Ее всегда приписывали то к биологии, то к социологии, но редко кто подходил к оценке психологических законов, теорий и т. п. с критерием психологической же методоло­гии, т. е. а интересом к психологической научной мысли как таковой, к ее теории, ее методологии, ее источникам, формам и обоснова­ниям. И поэтому в нашей критике чужих систем, в оценке их ис­тинности мы лишены самого главного: ведь правильная оценка знания в отношении его доказанности и несомненности может выте­кать лишь из понимания его методологической обоснованности (В. Н. Ивановский, 1923). И поэтому правило сомневаться во всем, ничего не принимать на веру, спрашивать у всякого положения о

333

его основаниях и источниках знания есть первое правило и мето­дология науки. Оно страхует нас от еще большей ошибки — не только считать метод всех наук одинаковым, но и состав каждой науки представлять себе как однородный.

«Каждая отдельная наука представляется неопытной мысли, так сказать, в одном плане: раз наука есть достоверное, несомненное знание, то все в ней должно быть достоверно; все ее содержание должно добываться и доказываться одним и тем же методом, дающим достоверное знание. Между тем на самом деле это вовсе не так: во всякой науке есть с несомненностью констатированные отдельные факты (и группы сходных фактов), неопровержимо установленные общие положения и законы, но есть и предположения, гипотезы, иногда имеющие временный, провизорный характер, иногда же от­мечающие последние пределы нашего знания (в данную эпоху, по крайней мере); есть то более, то менее несомненные выводы из незы­блемо установленных положений; есть построения, то расширяю­щие пределы нашего знания, то имеющие значение сознательно вводимых «фикций»; есть аналогии, приблизительные обобщения и т. д., и т. д. Наука разносоставна, и понимание этого факта имеет самое существенное значение для научной культуры человека. Каждое отдельное научное положение имеет свою собственную, ему только присущую и зависящую от способа и степени его мето­дологической обоснованности степень достоверности, и наука — в методологическом освещении — представляет собой не одну сплош­ную однородную поверхность, а мозаику положений различных степеней достоверности» (там же, с. 250).

Вот 1) смешение метода всех наук (Эйнштейн, Павлов, О. Конт, Маркс), 2) сведение всего разнородного состава научной системы в одну плоскость, «в одну сплошную однородную поверхность» и составляют основные ошибки второго способа сращивания систем. Сведение личности к деньгам, чистоплотности, упрямству и еще 1000 разнообразных вещей к анальной эротике (А. Р. Лурия, 1925) еще не есть монизм; а по природе и степени достоверности смеши­вать это положение с принципами материализма есть величайшее заблуждение. Принцип, вытекающий из этого положения, общая идея, стоящая за ним, методологическое его значение, метод иссле­дования, предписываемый им, глубоко консервативны: как каторж­ник к тачке, характер в психоанализе прикован к детской эротике, человеческая жизнь в самом существенном предопределена детскими конфликтами, она вся есть изживание эдипова комплекса и т. п., культура и жизнь человечества опять вплотную приближены к при­митивной жизни. Вот это умение отделить ближайшее видимое зна­чение факта от его истинного значения есть первое необходимое условие анализа. Я отнюдь не хочу сказать, что все в психоанализе противоречит марксизму. Я хочу сказать только, что этим вопросом по существу я и не занимаюсь здесь вовсе. Я указываю только на

334

то,  как  должно  (методологически)  и  как  нельзя   (некритически) сращивать две системы идей.

При некритическом подходе каждый видит то, что он хочет ви­деть, а не то, что есть: марксист находит в психоанализе монизм, материализм, диалектику, которых там нет; физиолог, как А. К. Ленц, полагает, что «психоанализ — система, лишь по названию психологическая; в самом же деле он объективен, физиологичен» (1922, с. 69). А методолог Бинсвангер, кажется, единственный среди психоаналитиков, посвящая свою работу Фрейду, отмечает, что именно психологическое в его понимании, т. е. антифизиологичес­кое, составляет заслугу Фрейда в психиатрии. «Но,— прибавляет он,— это знание не знает еще само себя, т. е. оно не обладает пони­манием своих основных понятий, своего логоса» (1922, с. 5).

Поэтому особенно трудно изучать знание, которое еще не осоз­нало себя и своего логоса. Это, конечно, отнюдь не значит, что бес­сознательное не следует изучать марксистам, так как основные кон­цепции Фрейда противоречат диалектическому материализму, на­против, именно потому, что разрабатываемая психоанализом об­ласть разрабатывается негодными средствами, надо ее отвоевать для марксизма, надо ее разрабатывать средствами истинной мето­дологии, ибо иначе, если бы в психоанализе все совпадало с марк­сизмом, то в нем нечего было бы менять, психологи могли бы его развивать именно в качестве психоаналитиков, а не марксистов. А для разработки надо прежде всего отдать себе отчет в методоло­гической природе каждой идеи, каждого положения. И тогда при этом условии самые метапсихологические идеи могут быть интересны и поучительны, например учение Фрейда о влечении к смерти.

В предисловии, которое я предпослал переводу книги Фрейда на эту тему, я пытался показать, что при всей спекулятивной при­роде этого положения, при малой убедительности его фактических подкреплений (травматический невроз и повторение в детской игре неприятных переживаний), при всей головокружительной парадок­сальности и противоречии с общепринятыми биологическими идея­ми, при явном совпадении в выводах с философией нирваны — при всем том, несмотря на все его конструктивное понятие, фиктивное построение влечения к смерти отвечает потребности современной биологии в овладении идеей смерти, как математика нуждалась в свое время в понятии отрицательного числа. Я выставил тезис, что понятие жизни в биологии доведено до большой ясности, наука им овладела, она знает, как с ним работать, как исследовать и понимать живое, но с понятием смерти она не справилась, на месте этого по­нятия зияет дыра, пустое место, она понимается только как контра­дикторная противоположность жизни, как нежизнь, короче — не­бытие. Но смерть есть факт, имеющий и свой положительный смысл, она есть особый вид бытия, а не только небытие; она есть некоторое нечто, а не круглое ничто. И вот этого положительного смысла смер-

335

ти биология не знает. В самом деле, смерть есть всеобщий закон живого; невозможно себе вообразить, чтобы это явление не было ничем представлено в организме, т. е. в процессах жизни. Трудно поверить, чтобы смерть не имела смысла или имела только отрица­тельный смысл.

Сходное мнение высказывает Энгельс. Он ссылается на мнение Гегеля, что научна та физиология, которая не рассматривает смерть как существенный момент жизни, и не понимает, что отрицание жизни по существу содержится в самой жизни, так что жизнь всегда мыслится в соотношении со своим необходимым результатом, заклю­чающимся в ней постоянно в зародыше, а смертью объявляет, что диалектическое понимание жизни именно к этому и сводится. «Жить значит умирать» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 611).

Именно эту мысль защищал я в упомянутом предисловии к кни­ге Фрейда: необходимость с принципиальной точки зрения овладеть понятием смерти в биологии и обозначить — пусть пока алгебраи­ческим «х» или парадоксальным «влечением к смерти» — то неиз­вестное еще, что несомненно существует, чем тенденция к смерти представлена в процессах организма. При всем том найденное Фрей­дом решение этого уравнения я не объявил большим трактом в науке или дорогой для всех, но альпийской тропинкой над пропа­стями для свободных от головокружения. Я заявил, что науке нуж­ны и такие книги: не открывающие истин, а учащие исканию ис­тины, хотя бы и не найденной. Я там же со всей решительностью заявил, что значение этой книги не зависит от фактической проверки ее достоверности: принципиально она верно ставит вопрос. И для постановки таких вопросов, говорил я, нужно больше творчества, чем для очередного наблюдения по установленному образу в любой науке (Л. С. Выготский, А. Р. Лурия, 1925).

И глубоким непониманием методологической проблемы, заклю­ченной в этой оценке, полным доверием к внешним признакам идей, наивным и некритическим страхом перед физиологией пессимизма было суждение об этой книге одного из рецензентов, решившего сплеча: раз Шопенгауэр — значит пессимизм. Он не понял, что есть проблемы, до которых нельзя долететь, но надо дойти, хромая, и что в этих случаях не грех хромать, как откровенно говорит Фрейд. Но кто увидит в этом только хромоту, тот методологически слеп. Нетрудно ведь было бы указать, что Гегель идеалист, об этом во­робьи кричат с крыш; нужна была гениальность, чтобы увидеть в этой системе идеализм, стоящий на голове материализма, т. е. мето­дологическую правду (диалектику) отделить от фактической лжи, увидеть, что Гегель, хромая, шел к правде.

Таков — на единичном примере — путь к овладению научными идеями: надо подняться над их фактическим содержанием и испы­тать их принципиальную природу. Но для этого нужно иметь точку опоры вне этих идей. Стоя на почве этих же идей обеими ногами,

336

оперируя добытыми при их помощи понятиями, невозможно стать вне их. Чтобы критически отнестись к чужой системе, надо прежде всего иметь собственную психологическую систему принципов. Су­дить Фрейда в свете принципов, добытых у Фрейда же,— значит заранее оправдать его. И вот такой способ овладения чужими идея­ми образует третий тип соединения идей, к которому мы и переходим.

Опять на единичном примере легче всего вскрыть и показать характер нового методологического подхода. В лаборатории Пав­лова был поставлен для экспериментального разрешения вопрос о переводе следовых условных раздражителей и следовых условных тормозов в наличные условные раздражители. Для этого надо «из­гнать торможение», выработанное при следовом рефлексе. Как это сделать? Для достижения этой цели Ю. П. Фролов прибегнул к ана­логии с некоторыми приемами школы Фрейда. При разрушении тормозных устойчивых комплексов он воссоздавал именно ту обста­новку, в которой эти комплексы были ранее выработаны. И опыт удался. Методологический прием, лежавший в основе этого опыта, я и считаю образцом правильного подхода к теме Фрейда и вообще к чужим положениям. Попытаемся описать этот прием. Прежде всего: проблема была выдвинута в ходе собственных исследований природы внутреннего торможения; задача поставлена, сформули­рована и осознана в свете собственных принципов; теоретическая тема экспериментальной работы и ее значение были осмыслены в понятиях школы Павлова. Что такое следовой рефлекс — мы знаем, что такое наличный — тоже знаем; перевести один в другой — зна­чит изгнать торможение и т. д., т. е. весь механизм процесса мыслим в совершенно определенных и однородных категориях. Аналогия с катарсисом имела чисто эвристическое значение: она укоротила путь собственных поисков и привела кратчайшим путем к цели. Но она принята только как допущение, которое немедленно было про­верено опытом. И после решения собственной задачи автор делает третий и последний вывод о том, что явления, описываемые Фрей­дом, допускают экспериментальную проверку на животных и ждут дальнейшей детализации по методу условных слюнных рефлексов.

Проверить Фрейда идеями Павлова — это совсем не то, что его же собственными идеями; но и эта возможность установлена не пу­тем анализа, а путем эксперимента. Самое главное заключается в том, что, натолкнувшись в ходе собственных исследований на явле­ния, аналогичные описанным школой Фрейда, автор ни на минуту не перешел на чужую почву, не положился на чужие данные, но продвинул, использовав их, вперед свое исследование. Его откры­тие имеет смысл, свою цену, свое место, свое значение в системе Павлова, а не Фрейда. В точке пересечения обеих систем, в точке их встречи, оба круга касаются — и одна их точка принадлежит сразу обеим, но ее место, смысл и цена определяются ее положением в первой системе. Этим исследованием сделано новое открытие, до-

337

быт новый факт, изучена новая черта — все в учении об условных рефлексах, а не в психоанализе. Так исчезло всякое «почти чудес­ное» совпадение!

Стоит только сравнить, как ту же оценку идей катарсиса для системы рефлексологии путем открытия словесного совпадения де­лает Бехтерев, чтобы увидеть всю глубину различия этих двух спо­собов. Здесь соотношение двух систем тоже прежде всего устанав­ливается на катарсисе — ущемленном аффекте заторможенного мимико-соматического порыва. Разве это не разряд того рефлекса, который, будучи задержан, отягощал личность, делал ее самое «свя­занною», больною, тогда как с разрядом в форме рефлекса катарсиса происходит естественное разрешение болезненного состояния? «Разве выплаканное горе — не разряд задержанного рефлекса?» (В. М. Бехтерев, 1923, с. 380).

Здесь что ни слово — то перл. Мимико-соматический порыв — что может быть яснее и точнее? Избегая языка субъективной психо­логии, Бехтерев не побрезгал языком обывательским, отчего термин Фрейда едва ли стал яснее. Как это задержанный рефлекс «отягощал» личность, делал ее связанной? Почему выплаканное горе — раз­ряд задержанного рефлекса; как быть, если человек плачет в самую минуту горя? Наконец, рядом утверждается ведь, что мысль есть заторможенный рефлекс, что сосредоточение, связанное с задерж­кой нервного тока, сопровождается сознательными явлениями. О спасительное торможение! Оно объясняет сознательные явления в одной главе и бессознательные — в следующей!

Все это ясно указывает на то, что в проблеме бессознательного надо различать методологическую и эмпирическую проблему, т. е. психологический вопрос и вопрос самой психологии, — то, с чего мы начали этот раздел. Некритическое соединение того и другого при­водит к грубому искажению всего вопроса. Симпозиум о бессозна­тельном (1912) показывает, что принципиальное решение этого во­проса выходит из границ эмпирической психологии и непременно бывает связано с общими философскими убеждениями. Примем ли мы вместе с Ф. Брентано, что бессознательного нет, или вместе с Мюнстербергом, что оно есть просто физиологическое, или с Шуберт-Зольдерном, что оно гносеологически необходимая категория, или с Фрейдом, что оно есть сексуальное — во всех этих случаях мы пере­ступим в аргументации и выводах границы эмпирического исследо­вания.

Из русских авторов Э. Дале оттеняет гносеологические мотивы, приведшие к образованию понятия бессознательного. Именно стрем­ление отстоять самостоятельность психологии как объясняющей науки против узурпации физиологических методов и принципов лежит, по его мнению, в основе этого понятия. Требование, чтобы психическое объяснялось из психического, а не из физиологическо­го, чтобы психология в анализе и описании фактов оставалась сама

338

собой, в своих собственных пределах, хотя бы для этого пришлось вступить на путь широких гипотез,— вот что породило понятие бес­сознательного. Дале отмечает, что психологические построения, или гипотезы, представляют собой только мысленное продолжение опи­сания однородных явлений в одной и той же самостоятельной систе­ме действительности. Задачи психологии и теоретико-познаватель­ные требования предписывают ей бороться против узурпационных попыток физиологии при помощи бессознательного. Психическая жизнь протекает с перерывами, она полна пробелов. Что становится с сознанием во время сна, с воспоминаниями, которые мы сейчас не вспоминаем, с представлениями, которые мы сейчас не сознаем? Чтобы объяснить психическое из психического, чтобы не перейти в другую область явлений — в физиологию, чтобы восполнить пере­рывы, пробелы, пропуски в жизни психического, мы должны пред­положить, что они продолжают существовать в особом виде — бес-сознательно-психического. Такое понимание бессознательного как необходимого предположения и гипотетического продолжения и восполнения психического опыта развивает и В. Штерн (1924).

Э. Дале различает в проблеме две стороны: фактическую и гипо­тетическую, или методологическую, которая определяет познава­тельную, или методологическую, ценность категории подсознатель­ного для психологии. Задача ее — выяснить смысл этого понятия, сферу обнимаемых им явлений и роль его для психологии как объяс­няющей науки. Вслед за Иерузалемом для автора это есть прежде всего категория, или прием мысли, без которого нельзя обойтись в объяснении душевной жизни, и потом уже — особая область явле­ний. Он совершенно правильно формулирует, что бессознательное есть понятие, создаваемое из данных несомненного психического опыта и на основе необходимого его гипотетического восполнения. Отсюда очень сложная природа каждого положения, оперирующего с этим понятием: в каждом положении надо различать, что в нем есть от данных несомненного психического опыта и что — от ги­потетического восполнения и какова степень достоверности того и другого. В рассмотренных выше критических работах то и другое, обе стороны проблемы смешиваются: гипотеза и факт, принцип и эмпирическое наблюдение, фикция и закон, построение и обобще­ние — все смешано в одну общую кашу.

Самое важное — не рассмотрен основной вопрос: Ленц и Лурия уверяют Фрейда, что психоанализ — физиологическая система; но ведь сам Фрейд принадлежит к противникам физиологической концепции бессознательного. Дале совершенно прав, говоря, что этот вопрос о психологической или физиологической природе бес­сознательного есть первая, важнейшая фаза всей проблемы. Прежде чем описывать и классифицировать явления подсознательного во имя психологических задач, мы должны знать, оперируем ли мы при этом чем-то физиологическим или психическим, необходимо до-

339

казать, что бессознательное есть вообще психическая реальность. Иначе говоря, прежде чем решать проблему бессознательного как психологический вопрос, надо решить ее как вопрос самой психоло­гии.