8

Еще ярче сказывается необходимость принципиальной разработ­ки понятий в общей науке — в этой алгебре частных наук — и ее роль для частных дисциплин на заимствованиях из области других наук. Здесь, с одной стороны, мы имеем как будто лучшие условия для перенесения результатов одной науки в систему другой, потому что степень достоверности, ясности, принципиальной разработан­ности заимствуемого положения или закона обычно много выше, чем в описанных нами случаях. Например, мы вводим в систему психологического объяснения закон, установленный в физиологии, эмбриологии, биологический принцип, анатомическую, гипотезу, этнологический пример, историческую классификацию и т. п. По­ложения и конструкции этих широко развитых, принципиально обоснованных наук, конечно, неизмеримо точнее разработаны ме­тодологически, чем положения психологической школы, разраба­тывающей при помощи вновь созданных понятий, не приведенных в систему, совершенно новые области, например школы Фрейда, не осознавшей еще себя. Мы заимствуем в этом случае более выра­ботанный продукт, оперируем с более определенными, точными и ясными величинами; опасности ошибки уменьшаются, вероятность успеха растет.

С другой стороны, так как привнесение здесь совершается из других наук, то материал оказывается более чужеродным, методо­логически разнородным и условия усвоения его становятся более затруднительными. Это облегчение и затруднение условий по срав­нению с рассмотренными выше и составляют тот необходимый прием варьирования в анализе, который в теоретическом анализе заменяет реальное варьирование в эксперименте.

Остановимся на факте в высшей степени парадоксальном с пер­вого взгляда, а потому очень удобном для анализа. Рефлексоло­гия, которая устанавливает во всех областях столь чудесные сов­падения своих данных с данными субъективного анализа и которая хочет построить свою систему на фундаменте точного естествозна­ния, удивительным образом вынуждена протестовать именно против перенесения естественнонаучных законов в психологию.

Н. М. Щелованов, исследуя методы генетической рефлексоло­гии, с безусловной и неожиданной для его школы основательностью отвергает подражание естественным наукам в форме перенесения в субъективную психологию основных методов, применение которых в естествознании дало огромные результаты, но мало пригодные

340

для разработки проблем субъективной психологии*. И. Гербарт и Г. Фехнер¹⁶ механически перенесли математический анализ, а В. Вундт — физиологический эксперимент в психологию. В. Прейер¹⁷ выдвинул проблему психогенеза по аналогии с биологией, а. затем С. Холлом и другими был заимствован в биологии принцип Мюллера — Геккеля и бесконтрольно применен не только как мето­дологический принцип, но и как принцип объяснения «душевного развития» ребенка. Казалось бы, говорит автор, что можно возра­зить против применения испытанных и плодотворных методов? Но использование их возможно лишь в том случае, если проблема поставлена верно и метод отвечает природе изучаемого объекта. Иначе получается иллюзия научности (ее характерный пример — русская рефлексология). Естественнонаучное покрывало, которое, по выражению И. Петцольда¹⁸, набрасывается на самую отсталую метафизику, не спасло ни Гербарта, ни Вундта: ни математические формулы, ни точная аппаратура не спасли неточно поставленную проблему от неудачи. '

Вспомним Мюнстерберга и его замечание о последнем десятичном знаке, выводимом в ответе на ложный вопрос. Биогенетический за­кон, разъясняет автор, в биологии является теоретическим обобще­нием массы фактов, а применение его в психологии есть результат поверхностной спекуляции, основанной исключительно на анало­гии между различными областями фактов. (Не так ли рефлексоло­гия — без собственного исследования — путем аналогичной спе­куляции берет с живого и мертвого — с Эйнштейна и с Фрейда го­товые модели для своих построений?) И затем применение принципа не в качестве рабочей гипотезы, а готовой, будто бы научно установ­ленной для данной области фактов теории в качестве объяснитель­ного принципа увенчивает эту пирамиду ошибок.

Не будем входить, как и автор этого мнения, в рассмотрение во­проса по существу; он имеет богатую литературу, и русскую в том числе; рассмотрим его в качестве иллюстрации того, как многие лож­но поставленные психологией вопросы приобретают видимость на­учности благодаря заимствованиям из естественных наук. Н. М. Ще­лованов в результате методологического анализа приходит к заклю­чению, что генетический метод принципиально невозможен в эмпи­рической психологии и что из-за этого меняются соотношения между психологией и биологией. Но почему в детской психологии проб­лема развития получила ложную постановку, которая привела к колоссальной бесполезной затрате труда? По мнению Щелованова, психология детства не может дать ничего, кроме того, что уже со­держится в общей психологии. Но общей психологии как единой системы нет, и эти теоретические противоречия делают невозмож-

 

341

ной детскую психологию. Теоретические предпосылки в очень за­маскированной форме и незаметно для самого исследователя вполне предопределяют весь способ обработки эмпирических данных, истол­кование получаемых при наблюдении фактов в соответствии с теори­ей, которой придерживается тот или иной автор. Вот лучшее опро­вержение мнимого эмпиризма естественных наук. Благодаря этому, оказывается, нельзя переносить и факты из одной теории в другую: казалось бы, что факт есть всегда факт, что один и тот же объект — ребенок — и один и тот же метод — объективное наблюдение — только при разных конечных целях и исходных предпосылках поз­воляют перенесение фактов из психологии в рефлексологию. Оши­бается автор только в двух положениях.

Первая его ошибка заключается в том, что положительные ре­зультаты детская психология получала только при применении общебиологических, но не психологических принципов, как при развитой К. Гроосом теории игры. На самом деле это один из луч­ших образцов не заимствования, а чисто психологического, срав­нительно-объективного изучения — методологически безукориз­ненного и прозрачного, внутренне последовательного — от пер­вичного собирания и описания фактов до последних теоретических, обобщений. Гроос дал биологии теорию игры, созданную психоло­гическим методом, а не взял ее у биологии; он не решил свою про­блему в биологическом свете, т. е. ставя себе и общепсихологичес­кие задачи. Верно, значит, как раз обратное: ценных результатов в теории детская психология достигала именно тогда, когда не за­имствовала, а шла своим путем. Ведь против заимствований гово­рит все время автор. С. Холл, заимствовавший у Э. Геккеля, дал психологии ряд курьезов и натянутых бессмысленных аналогий, а Гроос, шедший своим путем, дал много той же биологии — не меньше закона Геккеля. Вспомним еще теорию языка Штерна» теорию детского мышления Бюлера и Коффки, теорию ступеней развития Бюлера, теорию дрессировки Торндайка: все это психоло­гия чистейшего стиля. Отсюда и неверное следствие: роль психо­логии детства, конечно, не сводится к накоплению фактических дан­ных и к их предварительной классификации, т. е. к подготовитель­ной работе. Как раз к этому может и должна неизбежно свестись роль логических принципов, которые развиты Щеловановым со­вместно с Бехтеревым. Ведь у новой дисциплины нет идеи детства, нет концепции развития, нет цели исследования, т. е. проблемы детского поведения и личности, но только принцип объективного наблюдения, т. е, хорошее техническое правило; однако этим ору­жием никто не открыл большой истины.

С этим связана и вторая ошибка автора: само непонимание по­ложительного значения психологии и недооценка ее роли вытекает из наиважнейшего методологически-младенческого представления, будто изучать можно только то, что нам дано в непосредственном

342

опыте. Вся его «методологическая» теория построена на одном сил­логизме: 1) психология изучает сознание, 2) в непосредственном опыте нам дано сознание взрослого; «эмпирическое изучение фило­генетического и онтогенетического развития сознания невозможно»; 3) следовательно, детская психология невозможна.

Но это глубочайшее заблуждение, будто наука может изучать только то, что дано в непосредственном опыте. Как психолог изу­чает бессознательное, историк и геолог — прошлое, физик-оптик — невидимые лучи, филолог — древние языки? Изучением по следам, по влияниям, методом интерпретации и реконструкции, методом критики и нахождения значения создано не менее, чем методом прямого «эмпирического» наблюдения. В. Н. Ивановский разъяс­нил это прекрасно в методологии наук именно на примере психо­логии. Даже в науках экспериментальных непосредственный опыт играет все меньшую роль. М. Планк 19 говорит: объединение всей системы теоретической физики достигается благодаря освобожде­нию от антропоморфных элементов, в частности от специфических чувственных ощущений. В учении о свете, замечает Планк, и вооб­ще о лучистой энергии физика работает такими методами, что «че­ловеческий глаз является при этом совершенно выключенным, он выступает только в качестве случайного, правда, очень чувствитель­ного прибора, так как он воспринимает лучи внутри небольшой области спектра, едва достигающей ширины октавы. Для остального спектра выступают на месте глаза другие воспринимающие и изме­ряющие приборы, как, например, волновой детектор, термоэлемент, барометр, радиометр, фотографическая пластинка, ионизационная камера. Таким образом, отделение основного физического понятия от специфического чувственного ощущения произошло в оптике так же, как в механике, где понятие силы уже давно потеряло свою первоначальную связь с мускульными ощущениями» (1911, с. 8, 112—113).

Таким образом, физика изучает именно не видимое глазом; ведь, если согласиться вслед за автором (Н. М. Щеловановым.— Ред.) со Штерном, будто детство для нас навеки потерянный рай, будто вникнуть вполне и без остатка в особые свойства и структуру дет­ской души нам, взрослым, уже невозможно, потому что она не дана нам в непосредственном переживании, то необходимо признать, что непосредственно недоступные нашему глазу лучи тоже навеки потерянный рай, испанская инквизиция — навеки потерянный ад и пр., и пр. Но в том-то и дело, что научное познание и непосред­ственное восприятие нимало не совпадают. Пережить детское впе­чатление мы так же не можем, как увидеть французскую революцию, но ведь ребенок, который переживает свой рай со всей непосредст­венностью, и современник, который своим глазом видел важнейшие эпизоды революции, несмотря на это, дальше нас от научного позна­ния этих фактов. Не только науки о культуре, но и науки о природе

343

строят свои понятия принципиально независимо от непосредствен­ного опыта; вспомним слова Энгельса о муравьях и о границах на­шего глаза.

Как поступают науки при изучении того, что не дано нам непо­средственно? Говоря общо, они его конструируют, воссоздают пред­мет изучения методом истолкования или интерпретации его следов или влияний, т. е. косвенно. Так, историк истолковывает следы — документы, мемуары, газеты и пр., и все же история есть наука именно о прошлом, реконструированном по его следам, но не о сле­дах прошлого, о революции, а не о ее документах. Так же и в дет­ской психологии: разве детство, детская душа, недоступная нам, не оставляет следов, не проявляется вовне, не открывается? Вопрос только в том, как, каким методом толковать эти следы — можно ли толковать их по аналогии со следами взрослого? И дело, значит, в том, чтобы найти правильное толкование, но не в том, чтобы отка­заться от толкования вовсе. Ведь и историки знают не одно оши­бочное построение, основанное на верных документах, но на лож­ных толкованиях. Что же за вывод отсюда? Неужели тот, что исто­рия — «навеки потерянный рай»? Но ведь та же логика, которая называет детскую психологию потерянным раем, та же логика за­ставляет сказать это и об истории. И если бы историк, или геолог, или физик рассуждали, как рефлексолог, они сказали бы: так как прошлое человечества и Земли для нас недоступно (детская душа) непосредственно, непосредственно же нам доступно только настоя­щее (сознание взрослого), многие же ложно толкуют прошлое по аналогии с настоящим или как маленькое настоящее (ребенок — маленький взрослый), то история и геология субъективны, невоз­можны; возможна только история настоящего времени (психоло­гия взрослого человека), а историю прошлого можно изучать только как науку о следах прошлого, о документах и т. п. как таковых, но не о прошлом, как таковом (приемами изучения рефлексов без всякого истолкования их).

В сущности, с этим догматом — о непосредственном опыте как о едином источнике и естественных пределах научного знания — стоит и падает вся теория и субъективного и объективного методов. Введенский и Бехтерев растут из одного корня: и тот и другой пола­гают, что изучать наука может только то, что дано в самонаблюде­нии, т. е. в непосредственном восприятии психологического. Одни, доверяя этому глазу души, строят всю науку применительно к его свойствам и границам его действия; другие, не доверяя ему, хотят изучать только то, что можно пощупать настоящим глазом. Поэтому я и говорю, что рефлексология методологически построена совер­шенно по тому же принципу, по которому историю надо было опре­делить как науку о документах прошлого. Рефлексология, благодаря многим плодотворным принципам естественных наук, оказалась глубоко прогрессивным течением в психологии, но как теория ме-

344

тода она глубоко реакционна, потому что возвращает нас вспять к наивно-сенсуалистическому предрассудку, будто изучать можно только то и постольку, что и поскольку мы воспринимаем.

Точно так же как физика освобождается от антропоморфных элементов, т. е. от специфических чувственных ощущений, и рабо­тает так, что глаз оказывается совершенно выключенным, так же психология должна работать с понятием психического, чтобы не­посредственное самонаблюдение было выключено, как выключено мускульное ощущение в механике и зрительное в оптике. Субъек­тивисты полагают, что опровергли объективный метод, когда пока­зали, что в понятиях поведения генетически содержатся зерна самонаблюдения — Г. И. Челпанов²⁰ (1925), С. В. Кравков²¹ (1922), Ю. В. Португалов²² (1925). Но генетическое происхожде­ние понятия ничего не говорит о его логической природе: и понятие силы в механике восходит генетически к мускульному ощущению.

Вопрос о самонаблюдении есть технический вопрос, а не прин­ципиальный: оно есть инструмент в ряду других инструментов, как глаз у физиков. Использовать его нужно в меру его полезности, но никаких принципиальных приговоров над ним — о границах позна­ния, или достоверности, или природе знания, определяемых им,— выносить нельзя. Энгельс показал, как мало естественное устрой­ство глаза определяет пределы познания световых явлений; Планк говорит то же от имени современной физики. Отделение основного психологического понятия от специфического чувственного ощу­щения — очередная задача психологии. При этом само это ощущение, само самонаблюдение должно быть объяснено (как и глаз) из посту­лата, метода и всеобщего принципа психологии, оно должно превра­титься в частную проблему психологии.

Если так, возникает вопрос о природе истолкования, т. е. кос­венного метода. Обычно говорят: история толкует следы прошлого, но физика наблюдает при помощи инструментов столь же непосред­ственно, как и глазом, невидимое. Инструменты суть удлиненные органы ученого: микроскоп, телескоп, телефон и пр. в конце концов делают предметом непосредственного опыта и видимым невидимое; физика не толкует, а видит.

Но это мнение ложно. Методология научного аппарата давно выяснила принципиально новую роль инструмента, которая не везде видна. Уже термометр может служить примером того прин­ципиально нового, что вносит в метод науки пользование инстру­ментом: на термометре мы читаем температуру; он не усиливает и не удлиняет ощущение теплоты, как микроскоп продолжает глаз, а эмансипирует нас вовсе от ощущения при изучении теплоты; тер­мометром может пользоваться и лишенный этого чувства, а слепой не может пользоваться микроскопом. Термометрирование есть чистый образец косвенного метода: мы изучаем ведь не то, что мы видели (как в микроскоп), не подъем ртути, не расширение спирта,

345

а теплоту и ее изменения, обозначенные ртутью или спиртом; мы истолковываем показания термометра, мы реконструируем изу­чаемое явление по его следам, по его влиянию на расширение тела. Так же устроены и все инструменты, о которых говорит Планк как о средстве изучения невидимого. Толковать, следовательно,— значит воссоздавать явление по его следам и влияниям, основыва­ясь на прежде установленных закономерностях (в данном случае — на законе расширения тел от нагревания). -Никакой принципиаль­ной разницы между пользованием термометром и толкованием в истории, психологии и т. д. нет. То же относится и ко всякой науке: она независима от чувственного восприятия.

К. Штумпф говорит о слепом математике Соудерсоне, написав­шем учебник геометрии; А. М. Щербина²³ рассказывает, что его слепота не мешала ему объяснять зрячим оптику (1908). И разве все инструменты, упоминаемые Планком, не могут быть приспо­соблены для слепого, как уже есть часы, и термометры, и книги для слепых, так что оптикой мог бы заниматься и слепой: это во­прос техники, но не принципа.

К. Н. Корнилов²⁴ (1922) прекрасно показал: 1) расхождение в воззрениях на методическую сторону постановки эксперимента в значительной степени способствует возникновению конфликтов, которые ведут к образованию различных направлений в психоло­гии, так же как различная философия хроноскопа из вопроса о том, в какой комнате помещать этот аппарат при опытах, сделала во­прос обо всем методе и обо всей системе психологии, разделившей школу В. Вундта от школы О. Кюльпе; 2) экспериментальный метод не внес ничего нового в психологию: для Вундта — он кор­ректив самонаблюдения; для Н. Аха²⁵—данные самонаблюде­ния можно контролировать только другими данными самонаблюде­ния, будто ощущение теплоты можно контролировать только други­ми ощущениями; для Дейхлера — в численных оценках заключена мера правильности интроспекции,— одним словом, эксперимент не расширяет познания, а контролирует его. Психология еще не имеет методологии своей аппаратуры и не поставила еще вопроса об аппарате, который освободил бы нас от интроспекции, как термо­метр, а не контролировал и усиливал бы ее. Философия хроноскопа есть более трудная вещь, чем его техника. Но о косвенном методе в психологии мы еще будем не раз говорить.

Г. П. Зеленый правильно указывает, что под словом «метод» у нас понимают две различные вещи: 1) методику исследования, технический прием и 2) метод познания, определяющий цель иссле­дования, место науки и ее природу. В психологии метод субъек­тивен, хотя методика может быть частично объективна; в физиологии метод объективен, хотя методика может быть частично субъектив­на, например в физиологии органов чувств. Эксперимент, приба­вим, реформировал методику, но не метод. Отсюда за психологи-

346

ческим методом в естествознании он признает лишь значение диа­гностического приема.

В этом вопросе завязан узел всех методологических и собствен­ных проблем психологии. Необходимость принципиально выйти за пределы непосредственного опыта есть вопрос жизни и смерти для психологии. Разграничить, разделить научное понятие от специфического восприятия можно только на почве косвенного метода. Возражение, будто косвенный метод уступает непосредст­венному, глубоко неверно в научном смысле. Именно потому что он освещает не полноту переживания, а лишь одну сторону, он со­вершает научную работу: изолирует, анализирует, выделяет, абстра­гирует одну черту; ведь и в непосредственном опыте мы выделяем часть, подлежащую наблюдению. Кто огорчается тем, что мы не разделяем с муравьями непосредственного переживания химичес­ких лучей, тому ничем нельзя помочь, говорит Энгельс, зато мы лучше муравьев знаем природу этих лучей. Но не задача науки — вести к переживанию: иначе вместо науки достаточна была бы ре­гистрация наших восприятий. Собственная же проблема психоло­гии заключена тоже в ограниченности нашего непосредственного опыта, потому что вся психика построена по типу инструмента, ко­торый выбирает, изолирует отдельные черты явлений; глаз, кото­рый видел бы все, именно поэтому не видел бы ничего; сознание, которое сознавало бы все, ничего бы не сознавало, и самосознание, если бы сознавало все, не сознавало бы ничего. Наш опыт заключен между двумя порогами, мы видим лишь маленький отрезок мира; наши чувства дают нам мир в выдержках, извлечениях, важных для нас. Внутри порогов они опять отмечают не все многообразие применений, а переводят их опять через новые пороги. Сознание как бы прыжками следует за природой, с пропусками, пробелами. Психика выбирает устойчивые точки действительности среди все­общего движения. Она есть островки безопасности в гераклитовом потоке. Она есть орган отбора, решето, процеживающее мир и из­меняющее его так, чтобы можно было действовать. В этом ее поло­жительная роль — не в отражении (отражает и непсихическое; тер­мометр точнее, чем ощущение), а в том, чтобы не всегда верно отра­жать, т. е. субъективно искажать действительность в пользу орга­низма.

Если бы мы видели все (без порогов абсолютных) и все изме­нения, не приостанавливающиеся ни на минуту (без порогов отно­сительных), перед нами был бы хаос (вспомним, сколько предметов открывает нам микроскоп в капле воды). Чем был бы тогда стакан воды? а река? Пруд отражает все; камень, в сущности, реагирует на все. Но его реакция равна раздражению: effectum causa aequat. Реакция организма «дороже» — она не равна эффекту, она тратит потенциальные силы, она отбирает стимулы. Психика есть высшая форма отбора. Красное, синее, громкое, кислое — это мир, наре-

347

занный на порции. Задача психологии — выяснить, в чем польза того, что глаз не видит многого из известного в оптике. От низших форм реакции к высшим ведет как бы суживающееся отверстие воронки.

Было бы ошибкой думать, будто мы не видим того, что для нас биологически бесполезно. Разве бесполезно было бы нам видеть микробов? Органы чувств явно носят следы того, что они суть орга­ны отбора в первую очередь. Вкус явно есть орган отбора при пище­варении, обоняние — часть дыхательного процесса: пограничные таможенные пункты для опробования входящих извне раздражений. Каждый орган берет мир сит §гапо заНз — со своим коэффициентом спецификации, о котором говорил Гегель, как и показателем от­ношения, когда качество одного предмета определяет интенсив­ность и характер количественного воздействия другого качества. Поэтому есть полная аналогия между отбором глаза и дальнейшим отбором инструментами тот и другой суть органы отбора (то, что мы делаем в эксперименте). Так что выход научного познания за пределы восприятия коренится в самой психологической сущности познания.

Отсюда полное принципиальное тождество непосредственной очевидности и аналогии как методов усмотрения научной истины: и то и другое нужно подвергнуть критическому рассмотрению; и то и другое может обмануть и сказать правду. Очевидность враще­ния Солнца вокруг Земли обманывает нас; аналогия, на которой построен спектральный анализ, ведет к истине. На этом основании некоторыми справедливо защищалась законность аналогии как ос­новного метода зоопсихологии. Это вполне допустимо, надо только указать условия, при соблюдении которых аналогия будет верна, до сих пор аналогия в зоопсихологии приводила к анекдотам и курьезам, потому что ее усматривали там, где ее по самому сущест­ву дела не может быть; однако она может привести и к спектраль­ному анализу. Поэтому положение в физике и в психологии прин­ципиально одно и то же — методологически, разница в степени.

Психический ряд дан нам как отрывок: куда исчезают и от­куда появляются все элементы психической жизни? Мы вынужде­ны продолжить известный нам ряд предполагаемым. Именно в этом смысле вводит Г. Геффдинг это понятие, соответствующее по­нятию потенциальной энергии в физике; поэтому Лейбниц^2в ввел бесконечно малые элементы сознания. «Мы вынуждены продолжить в бессознательное жизнь сознания, чтобы не впасть в нелепость» (Г. Геффдинг, 1908, с. 87). Однако для Геффдинга «бессознательное есть предельное понятие науки», у этого предела мы можем «взве­сить возможности» путем гипотезы, но «значительное расширение фактического знания здесь невозможно... Духовный мир в сравнении с физическим является нам отрывком; только путем гипотезы есть возможность его дополнить» (там же).

348

Но и это уважение перед пределом науки кажется другим авто­рам недостаточным. О бессознательном дозволено утверждать только то, что оно существует; по самому определению оно не есть предмет опыта; доказывать его фактами наблюдения, как пытается Геффдинг, незаконно. У этого слова есть два смысла, есть два сорта бессозна­тельного, которые не надо смешивать,— спор идет о двойном объ­екте: о гипотезе и о фактах, которые можно наблюдать.

Еще шаг в этом направлении — и мы вернемся к тому, с чего начали: к затруднению, которое заставило нас предположить бес­сознательное.

Окажется, что психология здесь поставлена в трагикомическое положение: хочу, но не могу. Она вынуждена принять бессозна­тельное, чтобы не впасть в нелепость; но, принимая его, она впадает еще в большую нелепость и с ужасом бежит назад. Так человек, бегущий от зверя и встречающий еще большую опасность, бежит назад — к меньшей, хотя не все ли равно, от чего погибнуть? Вундт видит в этой теории отзвук мистической натурфилософии начала XIX в. За ним Н. Н. Ланге принимает, что бессознательная психи­ка есть внутренне противоречивое понятие, бессознательное должно быть объяснено физически и химически, а не психологически, иначе мы открываем доступ в науку : мистическим агентам», «произволь­ным построениям, которых никогда нельзя проверить» (1914, с. 251).

Итак, мы вернулись к Геффдингу: есть ряд физико-химический, в некоторых отрывочных точках вдруг ех шЫ1о сопровождаемый психическим рядом; извольте понять и научно истолковать «отры­вок». Что же означает этот спор для методолога? Надо психологи­чески выйти за пределы непосредственно воспринимаемого сознания и продолжить его, но построить продолжение этого понятия так, чтобы отделить понятие от ощущения. Психология как наука о со­знании принципиально невозможна; она вдвойне невозможна как наука о бессознательной психике. Казалось бы, нет выхода, нет ре­шения этой квадратуры круга. Но точно в таком же положении на­ходится и физика: правда, физический ряд простирается дальше, чем психический, но и он не бесконечен и не без пропусков, прин­ципиально непрерывным и бесконечным сделала его наука, а не непосредственный опыт; она продолжила этот опыт, выключив глаз. Это же задача психологии.

Итак, истолкование для психологии есть не только горькая не­обходимость, но и освобождающий, принципиально плодотворней­ший способ познания, заНо у}{а1е, которое у плохих прыгунов пре­вращается в заИо тогЫе. Нужно психологии составить свою фило­софию аппаратуры, как физики имеют свою философию термометра. Фактически к истолкованию прибегают обе стороны в психологии: субъективист имеет, в конце концов, слова испытуемого, т. е. по­ведение и его психика есть истолкованное поведение. Объективист

349

тоже непременно толкует. В самом понятии реакции заключена необходимость истолкования, смысла, связи, соотношения. В самом деле: ас1ю и геас11о понятия первоначальные механистические — там надо пронаблюдать одно и другое и вывести закон. Но в пси­хологии и в физиологии реакция не равна стимулу, она имеет смысл, цель, т. е. исполняет известную функцию в большом целом, она качественно связана со своим раздражителем; и вот этот смысл ре­акции как функции целого, качество взаимоотношения не даны в опыте, а находятся путем умозаключения. Проще и более общо: изучая поведение как систему реакции, мы изучаем акты поведения не сами по себе (по органам), а в их отношении к другим актам — стимулам, а отношение и качество отношения, смысл его никогда не бывают предметом непосредственного восприятия, тем более от­ношение двух разнородных рядов — стимулов и реакций. Это глу­бочайшим образом важно: реакция есть ответ; изучать ответ можно только по качеству его соотношения с вопросом, а это и есть смысл ответа, находимый не в восприятии, а в истолковании.

Так все и делают.

В. М. Бехтерев различает творческий* рефлекс. Проблема — раздражитель, творчество — ответная на него реакция или симво­лический рефлекс. Но ведь понятие творчества и символа суть смыс­ловые понятия, а не опытные: рефлекс творческий, если он стоит в таком отношении к стимулу, что создает нечто новое; он же симво-личен, если замещает другой рефлекс, но нельзя увидеть символи­ческого или творческого характера рефлекса.

И. П. Павлов различает рефлекс свободы, цели, пищевой, за* лщтный. Но ведь видеть свободу или цель нельзя, не имеют они и органа, как, например, органы питания; не суть и функции; скла­дываются из тех же движений, что и другие; защита, свобода, цель — суть смыслы этих рефлексов.

К. Н. Корнилов различает эмоциональные реакции, реакции выбора, ассоциативную, узнавание и т. д. Опять классификация по смыслу, т. е. по истолкованному на основании стимула-ответа отношению между ними.

Дж. Уотсон, допуская такие же различения по смыслу, откро­венно говорит, что психолог поведения в настоящее время приходит к заключению о существовании скрытого процесса мышления, поль­зуясь единственно логикой. Этим он осознает свой метод и блестяще опровергает Э. Титченера, выставившего тезис, что психолог по­ведения именно в качестве такового не может допустить наличие процесса мышления, если он не в состоянии наблюдать его непо­средственно, и становится на путь интроспекции, чтобы открыть мышление. Уотсон показал, что он принципиально изолирует по­нятие мышления от его восприятия в интроспекции, как термометр эмансипирует нас от ощущения при построении понятия теплоты. Поэтому он подчеркивает: «Если нам когда-нибудь удастся научно

350

изучить интимную природу мысли... то этим мы в значительной мере будем обязаны научным приборам» (1926, с. 301). Однако и сейчас психолог «находится не в таком уже плачевном положении: и фи­зиологи часто довольствуются наблюдением конечных результатов и пользуются логикой». «Сторонник психологии поведения чувству­ет, что в отношении мышления он должен держаться совершенно такой же позиции» (там, же с. 302). И значение для Уотсона есть экспериментальная проблема. Мы находим его из того, что нам дано путем мышления.

Э. Торндайк различает реакции чувства, вывода, настроения, ловкости (1925). Опять истолкование.

Весь вопрос только в том, как истолковать — по аналогии со своей интроспекцией, с биологическими функциями и пр. Поэтому прав Коффка, когда утверждает: объективного критерия сознания нет, мы не знаем, есть ли в действии сознание или нет, но это нимало не огорчает нас. Однако поведение таково, что принадлежащее ему сознание, если оно есть, должно иметь такую и такую структуру; поэтому поведение должно быть так объяснено, как и сознательное. Или иначе, выражаясь парадоксально: если бы каждый имел только те реакции, которые могут быть наблюдаемы всеми, тогда никто не мог бы ничего наблюдать, т. е. в основе научного наблюдения ле­жит выход за пределы видимого и отыскание его смысла, который нельзя наблюдать. Он прав. Он прав, когда утверждал, что бихевио­ризм обречен на бесплодие, если будет изучать только наблюдаемое, если его идеалом будет знание направления и скорости движения каждого члена, секреции каждой железы в результате каждого стимула. Его областью тогда были бы только факты из физиологии мускулов и желез. Описание «это животное убегает от какой-то опасности», как бы недостаточно оно ни было, все же в 100 раз бо­лее характеризует поведение животного, чем формула, дающая нам движение всех его ног с их изменяющимися скоростями, кривые ды­хания, пульса и т. д. (К. Коффка, 1926).

В. Келер показал на практике, как можно доказать наличность мышления без всякой интроспекции у обезьян и даже изучить мето­дом истолкования объективных реакций течение и структуру этого процесса (1917). Корнилов показал, как косвенным методом можно измерить энергетический бюджет различных операций мышления: динамоскоп применен им как термометр (1922). Ошибка Вундта и была в механическом применении аппаратуры и математического метода не для расширения, а для контроля и коррективы, не для освобождения от интроспекции, а для связывания себя ею. В сущ­ности, интроспекция в большинстве исследований Вундта оказы­валась излишней: она нужна только для выделения неудачных опы­тов. Принципиально она не нужна вовсе в учении Корнилова. Но психологии еще предстоит создать свой термометр; исследование Корнилова открывает путь к этому.

351

Мы можем суммировать наши выводы из исследования узкосен­суалистического догмата снова ссылкой на слова Энгельса о дея­тельности глаза, к которому присоединяется мышление, помогающее нам открыть, что муравьи видят невидимое для нас.

Психология слишком долго стремилась не к знанию, а к пе­реживанию; в данном примере она хотела лучше разделить с мура­вьями их зрительное переживание ощущения химических лучей, чем научно познать их зрение.

Есть два типа научных систем по отношению к методологическому хребту, поддерживающему, их. Методология всегда подобна костя­ку, скелету в организме животного. Простейшие животные, как улитка и черепаха, носят свой скелет снаружи, и их, как устриц, можно отделить от костяка, они остаются малодифференцированной мякотью; высшие животные носят скелет внутри и делают его внут­ренней опорой, костью каждого своего движения. Надо и в психо­логии различать низшие и высшие типы методологической организа­ции.

Вот лучшее опровержение мнимого эмпиризма естественных наук. Оказывается, ничего нельзя переносить из одной теории в дру­гую. Казалось бы, факт есть всегда факт, один и тот же объект — ребенок — и один и тот же метод — объективное наблюдение — только при разных конечных целях и исходных предпосылках по­зволяют перенесение фактов из психологии в рефлексологию. Разни­ца только в интерпретации одних и тех же фактов. Системы Птоле­мея ²⁷ и Коперника²⁸ тоже опирались в конце концов на одни и те же факты. Оказывается, что факты, добытые при помощи разных познавательных принципов, суть именно разные факты.

Итак, спор о применении биогенетического принципа в психоло­гии есть спор не о фактах. Факты несомненны — их две группы: установленная естествознанием рекапитуляция пройденных стадий в развитии строения организма и несомненные черты сходства между фило- и онтогенезом психики. Особенно важно отметить, что и о последних спора нет. Коффка, оспаривающий эту теорию и дающий ее методологический анализ, со всей решительностью за­являет, что аналогии, из которых исходит эта ложная теория, без всякого сомнения, существуют в действительности, спор идет о значении этих аналогий, и оказывается, что его нельзя решить, не анализируя принципы детской психологии, не имея общей идеи детства, концепции значения и биологического смысла детства, оп­ределенной теории развития ребенка (К. Коффка, 1925). Аналогии везде, легко найти; вопрос в том, как их искать. Подобные аналогии можно найти и в поведении взрослого.

Здесь возможны две типичные ошибки: одну допускает С. Холл ²⁸. Ее прекрасно вскрыли в критическом анализе Торндайк и Гроос. Последний справедливо видит смысл всякого сравне­ния и задачу сравнительной науки не только в выделении совпада-

ющих черт, но еще больше в отыскивании различий в сходстве (1906). Сравнительная психология, следовательно, должна не только понять человека как животное, но гораздо больше — как нежи­вотное.

Прямолинейное применение принципа приводило к отысканию сродства везде: правильный метод и точно установленные факты при некритическом применении привели к чудовищным натяжкам и ложным фактам. В детских играх по традиции действительно сохра­нилось много отголосков отдаленного прошлого (игра с луками, хороводы). Для Холла это повторение и изживание в безобидной форме животных и доисторических стадий развития. Гроос видит в этом удивительный недостаток в критическом чутье: боязнь кошек и собак есть пережиток того времени, когда эти животные были еще дикими; вода привлекает детей, потому что мы происходим от водя­ных животных, автоматические движения рук у младенца — пере­житок движений наших предков, плававших в воде, и т. д.

Ошибка заключается, следовательно, в истолковании всего поведения ребенка как рекапитуляции и в отсутствии всякого прин­ципа проверки аналогии и отбора фактов, подлежащих такому истолкованию от не подлежащих. Игры животных как раз не поддаются такому объяснению. «Можно ли объяснить игру молодо­го тигра с жертвой?» —спрашивает К. Гроос (1906). Ясно, что игру нельзя понять как рекапитуляцию прошлого филогенетического развития. Она есть предварение будущей деятельности тигра, а не повторение его прошлого развития; она должна быть объяснена и понята из соотношения с будущим тигра, в свете которого игра получает смысл, а не в свете прошлого его рода. Прошлое рода совсем в ином смысле сказывается здесь: через будущее индивида, которое оно [прошлое.— Ред.] предопределяет, но не непосредствен­но и не в смысле повторения.

Что же оказывается? Именно биологически, именно в ряду одно­родных явлений на других ступенях эволюции, в сопоставлении с ближайшим однородным аналогом эта квазибиологическая теория оказывается несостоятельной. Если мы сравним игру ребенка с игрой тигра, т. е. высшего млекопитающего, и учтем не только сход­ство, но и различие их, мы откроем их общий биологический смысл, заключенный именно в их различии (тигр играет в охоту тигров; ребенок — во взрослого человека; оба упражняют для будущей жизни нужные функции — теория К. Грооса). А в сравнении роз-нородных явлений (игра с водой — жизнь в воде амфибии — чело­века) при всей внешней видимости сходства теория биологически бессмысленна.

К этому сокрушающему аргументу Торндайк прибавляет за­мечание о разном порядке соответствия онто- и филогенеза одним и тем же биологическим принципам; так, сознание появляется очень рано в онто- и очень поздно в филогенезе; половое влечение, напро-

352

тив,— очень рано в фило- и очень поздно в онтогенезе (Э. Торндайк, 1925). В. Штерн, используя аналогичные соображения, критикует ту же теорию применительно к игре.

Другого рода ошибку допускает П. П. Блонский. Защитив — и совершенно убедительно — этот закон для эмбрионального раз­вития о точки зрения биомеханики и показав, что было бы чу­дом, если бы его не было, указав на гипотетическую природу этих соображений («не особенно доказательных»), придя к утверждению («так может быть»), т. е. обосновав методологическую возможность рабочей гипотезы,— автор, вместо того чтобы перейти к исследо­ванию и проверке гипотезы, вступает на путь Холла и уже объясня­ет поведение ребенка из очень понятных аналогий: в лазанье детей на деревья он видит рекапитуляцию не обезьяньей жизни, а перво­бытных людей, живших среди скал и льдов, срывание обоев на стене — атавизм срывания коры на деревьях и т. д. (П. П. Блон­ский, 1921). Что примечательнее всего — ошибка приводит Блонского туда же, куда и С. Холла: к отрицанию игры. Гроос и В. Штерн показали: там, где больше всего можно почерпнуть ана­логий между онто- и филогенезом, именно там эта теория несосто­ятельна. И Блонский, как бы иллюстрируя непреодолимую силу методологических законов научного знания, не ищет также и новых обозначений; деятельность ребенка он не видит нужды назы­вать «новым термином» (игра). Это значит, что на методологическом пути он сперва терял смысл игры, а затем с последовательностью, делающей ему честь, отказался и от термина, выражавшего этот смысл. В самом деле, если деятельность, поведение ребенка — атавизмы, рекапитуляция прошлого, то термин «игра» неуместен; с игрой тигра эта деятельность не имеет ничего общего, как показал Гроос. И заявление Блонского «Я не люблю этого термина» — надо методологически перевести так: «Я утратил понимание и смысл этого понятия» (1921).

Только так, только прослеживая каждый принцип до его край­них выводов, беря каждое понятие в пределе, к которому оно стре­мится, исследуя каждый ход мыслей до самого конца, иногда доду­мывая его за автора, можно определить методологическую природу исследуемого явления. Поэтому в той науке, где понятие создалось, возникло, развилось и доведено до предельного выражения, оно употребляется сознательно, не слепо. При перенесении в другую науку оно слепо, оно никуда не ведет. Такое слепое перенесение биоге­нетического принципа, эксперимента, математического метода из естественных наук создало в психологии видимость научности, под которой на деле кроется полное бессилие перед изучаемыми явле­ниями.

Но чтобы окончательно очертить круг, описываемый значением такого привнесенного принципа в науке, проследим его дальней­шую судьбу. Обнаружением бесплодия принципа, критикой его,

354

указанием на курьезы и натяжки, в которые школьники тычут пальцами, дело не кончается. Иными словами, история принципа не кончается простым изгнанием его из не принадлежащей ему об­ласти, простым отвержением его. Ведь мы помним, что чужой прин­цип проник в науку по мостику фактов, реально существующих аналогий; этого никто не отрицал. Время укрепления и господства этого принципа увеличило число фактов, на которые опиралось его мнимое могущество, частью ложных, частью истинных. Критика этих фактов, критика самого принципа, в свою очередь, привлекает в поле зрения науки опять новые факты. Дело не ограничивается фактами: критика должна дать свое объяснение взаимно сталкива­емым фактам, обе теории ассимилируются, и на этой почве проис­ходит перерождение принципа.

Под давлением фактов и чуждых теорий новый пришелец меняет свое лицо. С биогенетическим принципом случилось то же самое. Он переродился и фигурирует в психологии в двух формах (знак того, что процесс перерождения еще не закончен): 1) теории полез­ности, защищаемой неодарвинизмом и школой Торндайка, счита­ющей, что индивид и род в своем развитии подчинены одним и тем же законам — отсюда ряд совпадений, но и ряд несовпадений: не все полезное роду на ранней стадии полезно и индивиду, 2) тео­рии согласованности, защищаемой в психологии К. Коффкой, и шко­лой Дж. Дьюи, в философии истории — О. Шпенглером ³⁰, тео­рии, полагающей, что всякий процесс развития непременно имеет некоторые общие этапы, формы последовательности — от простого к более сложному и от низших к высшим ступеням.

Мы далеки от того, чтобы считать какой-либо из этих выводов за истинный, далеки вообще от рассмотрения вопроса по существу, Для нас важно проследить динамику стихийной, слепой реакции научного тела на инородный, привнесенный предмет. Нам важно проследить формы научного воспаления в зависимости от рода ин­фекции, чтобы от патологии перейти к норме: выяснить нормальные отправления и функции различных составных частей — органов науки. В этом цель и значение наших анализов, как будто уводя­щих нас в сторону, но мы все время, не напоминая, держимся срав­нения, подсказанного Спинозой, психологии наших дней с тяже­лобольным. Если с этой точки зрения формулировать смысл послед­него экскурса, тот положительный вывод, к которому мы пришли, итог анализа, то придется определить его так: прежде мы — на ана­лизе бессознательного — изучили природу, действие, способ рас­пространения инфекции, проникновения чужеродной идеи вслед за фактами, хозяйничанье ее в организме, нарушение его функций; здесь — на анализе биогенеза — мы могли изучить контр действие организма, борьбу с инфекцией, динамическую тенденцию рассо­сать, вытолкнуть, обезвредить, ассимилировать, переродить ино­родное тело, мобилизовать силы против заразы, говоря медицин-

355

ски,— выработку антител и образование иммунитета. Остается третье и последнее: разделить явления болезни и реакции, здоровое и больное, процессы инфекции и выздоровления. Это мы сделаем на анализе научной терминологии в третьем, и последнем, экскур­се, чтобы затем прямо перейти к формулировке диагноза и прогноза у нашего больного,— природы, смысла и исхода происходящего кризиса.